Макс Шур - Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть
Можно ли было представить тогда, что по прошествии десятилетия Фрейд станет тем, кто изменит человеческую историю? Чувствовал ли сам он, что ему суждено свершить «невозможное»? Его научная деятельность на тот момент не предвещала такого поворота событий. Но в его письмах мы можем отыскать уже некоторые предпосылки к нему. Одно из писем, опубликованное в подборке от 1960 г., Фрейд написал в 17 лет своему другу детства (он писал его в перерыве между письменным и устным гимназическими экзаменами). Оно уже обнаруживает его способность к самонаблюдению:
«Ты воспринимаешь мои «заботы о будущем» слишком беспечно. Люди, которые, как ты говоришь, не боятся ничего, кроме посредственности, – в безопасности. В безопасности от чего? Разумеется, не от того, чтобы стать посредственностями. Разве в том дело, боимся мы чего-либо или нет? Не кажется ли тебе, что главный вопрос здесь должен был бы звучать иначе – имеют ли наши страхи под собой реальную основу? Не секрет, что и великие умы тоже ловят себя на сомнениях, но разве следует из этого то, что каждый, кто сомневается в своих способностях, – человек великого ума? Возможно, кто-то не слишком умен, но в то же время он вполне может считаться достойным человеком из-за своей образованности, упорства и даже самоотверженности. Я отнюдь не намерен советовать тебе, оказавшись перед выбором, решительно отбросить все чувства, но если ты сделаешь так, то убедишься, сколь в малом ты можешь быть уверен. Все-таки прелесть нашего мира именно в богатстве возможностей, несмотря на то что оно, к сожалению, не самая надежная основа для самопознания».
Второе письмо позволяет предположить, что уже студентом-медиком Фрейд был убежден, что станет не только человеком Книги, но и пера. Посылая другу две копии своих первых публикаций, он писал:
«Я… посылаю тебе собрание моих работ, не полное, разумеется, как я имею основания полагать, ожидая правки третьей и будучи увлечен четвертой и пятой, которые завораживают мой ум, словно тени английских королей Макбета».
С 1882-го по 1886 г. особое место в жизни Фрейда заняла его помолвка с Мартой. К удовлетворению будущих биографов и критиков, но к глубокому разочарованию самих влюбленных, большую часть этого времени им пришлось провести вдали друг от друга. Фрейд писал ей почти каждый день[23]. Эти письма, как, впрочем, и многие другие написанные им, были признаны высоким образцом литературного искусства. (Фрейд, который на протяжении своей жизни совсем не часто получал общественные награды, в 1930 г. был награжден премией Гёте по литературе.) Некоторые из них особенно ярко обнаруживают необыкновенную силу и выразительность его письменного слова, иные предоставляют биографу прекрасную возможность проследить преемственность его творчества. Многие выдвинутые в них идеи получили свое обстоятельное воплощение лишь по прошествии многих десятилетий.
В это время Фрейд с головой погрузился в свою исследовательскую работу. При этом он также подумывал о возможности обосноваться где-нибудь в маленьком городке в качестве терапевта, чтобы ускорить свою свадьбу, поскольку ему постоянно не хватало денег. По счастью, он имел друзей, которые всегда были рады помочь ему материально: Брейер, его старый преподаватель религии Хаммершлаг, а также его коллеги и друзья Панес и Фляйшль.
Когда своими планами он поделился с Мартой, она настоятельно посоветовала ему лучше подождать, чем жертвовать научной карьерой. То, что Фрейд стоял тогда перед сложным выбором, видно из отрывков письма от апреля 1884 г.:
«Скорее всего, ты всерьез восприняла то, что я тогда сказал. Пожалуйста, не переживай; я не стану приносить тебе жертв, принять которые тебе будет нелегко. Поверь, естественно, что я больше возражаю против затянувшегося ожидания. Я переношу его хуже тебя; общеизвестно, что невесты всегда счастливее женихов. Так что я решился на подобную карьеру прежде всего ради себя… Я не зайду особенно далеко, так что в ближайшие два года решительных изменений с нами, скорее всего, не произойдет. В лучшем случае произойдут незначительные перемены в моем положении в обществе. Это не потребует от меня никаких усилий… Вдобавок… в одной из научных областей я достаточно независим, чтобы добиться успехов без какой-либо особой поддержки или помощи. Я имею в виду мои познания в области нервной системы… Так что миру непросто будет позабыть мое имя. Я не очень амбициозен, но я и без того знаю себе цену.
Если в Германии[24], то я, конечно, думал о Нижней Австрии, Моравии или Силезии.
В настоящее время я в любом случае по-прежнему готов к борьбе и не намерен проиграть битву за будущее в Вене. «Борьба за существование» все же означает для меня борьбу за существование именно здесь. Однако перспективы стать доцентом следующей зимой представляются мне весьма зыбкими».
Подобные перепады настроения в пределах одного письма наблюдались довольно часто, когда Фрейд бился над формулированием своих новых открытий. Фрейд не признает себя амбициозным, но при этом оговаривается, что, несмотря на это, сам прекрасно знает себе цену. Подлинные амбиции состояли для него в следовании высокому внутреннему стандарту.
Годом позже у него появился шанс повысить и упрочить свое положение в госпитале, где он работал, а также возможность получить стипендию для работы в парижской клинике Шарко. Это значило для него найти упомянутую ранее «надежную» работу. Он писал: «Большинство людей посчитало бы непростительной глупостью упустить работу, которую мне предлагали месяц назад. Однако искушающий человека демон по большей части есть он сам. Не следует приниматься за что-либо, если не чувствуешь к этому внутреннего стремления». В последующие годы он нередко упоминал о своем внутреннем демоне.
Это время было также и временем болезней и печали. В 1884 г. Фрейд, по-видимому, перенес легкую форму тифа[25]. В 1884 г. он несколько недель страдал от ишиаса. Ему предписали постельный режим, но вскоре это ему так надоело, что он решил «не связываться с ишиасом больше никогда». Ввиду позднейших утверждений о склонности Фрейда к ипохондрии крайне важно привести здесь его описание следующего эпизода:
«О принцесса, попробуй догадаться о произошедшем со мной. Готов спорить – угадать не получится. Приготовься услышать самое невероятное. В это утро я лежал в постели, ужасно страдая, и глядел на себя в зеркало до тех пор, пока вид моей всклоченной бороды не заставил меня содрогнуться. Это чувство нарастало и нарастало, пока, наконец, не перешло все границы. Я решил: «Больше никакого ишиаса, снова стать человеком, пожертвовать роскошью быть больным». В мгновение ока я был одет и, уже сидя у цирюльника, буквально вздохнул от облегчения, вновь увидев себя аккуратно подстриженным. Погода была великолепная, и я с удовольствием погулял в саду. Становилось все лучше и лучше, после теплой ванны я вполне уже мог ходить. Бросился в лабораторию, приготовил ум к работе, после обеда играл в шахматы и после краткого визита профессора X. решил навестить его в тот же вечер, что и сделал. Гостеприимный хозяин был чем-то озабочен и вскоре выставил меня, однако вопреки всему я снова в седле, хотя и утомлен, что понятно. Главное, что я вновь могу работать и, кроме того, мне необыкновенно приятно от того, что именно я так решил. Таковы факты. На следующий день боли при ходьбе конечно же вряд ли исчезнут полностью, однако если они будут не сильнее, чем после моей сегодняшней отчаянной попытки, то я вполне смогу работать и вскоре все будет хорошо.
Спокойной ночи, моя маленькая принцесса, и больше ни слова об ишиасе…»
В апреле 1885 г. Фрейд, возможно[26], перенес легкую форму оспы. Вот как он это описывал:
«Суббота, 25.04.1885 г.
Моя любимая Марточка!
Люстгартен, мой врач, нашел для меня возможность написать тебе письмо. Вместе с конвертом оно пролежало несколько часов в сухом стерилизаторе при температуре 120 градусов, чтобы, кроме этих строк, к тебе ничего не попало. Как ты считаешь, приемлема ли для нас такая цензура?..
У меня настоящая оспа, правда, не совсем такая, какой ты представляла ее в детстве. У меня нет ни одной пустулы, только пять маленьких бугорков на коже да дюжина характерных узелков, которые еще меньше. Нет никаких уродств, рубцов, жара и т. п. Я даже не лежу в постели, однако я действительно болен, временами невероятная слабость, у пищи вообще нет никакого вкуса, а читать могу только утром. Вторая половина дня особенно мучительна из-за слабости, тревоги и неспособности работать; к вечеру вновь становится немножко лучше… и все-таки в целом я вполне доволен, прежде всего, потому, что мое истощение не носит психологического характера, а является результатом болезни, а во-вторых, поскольку эта болезнь, с которой я должен, как медик, в конце концов найти общий язык, все же не слишком сурова по отношению ко мне».
