Василий Болдырев - Директория. Колчак. Интервенты
Положение особенно обострялось нежеланием Омского правительства посылать свои войска для подкрепления Волжского фронта. Это обстоятельство весьма болезненно учитывалось не только силами Народной армии, но и чехословаками, на которых в это время лежала, пожалуй, главная тяжесть борьбы и охрана внутреннего порядка20.
По прибытии моем в Самару один из виднейших вождей Народной армии, полковник Каппель21, от имени измученной непрерывными походами и боями армии, почти ультимативно заявил мне о необходимости немедленного общего и политического объединения. Об этом же заявляли и представители чехословаков.
Эгоизм Омского правительства оправдывался до известной степени необходимостью окончания подготовки нарождающейся Сибирской армии.
Истинная причина была, конечно, гораздо глубже. При тех стремлениях, коими было заражено Сибирское правительство, всякая неудача Самары, в том числе и колебания боевого престижа армии «Учредилки», была, несомненно, весьма выгодна, особенно в связи с теми переговорами с союзными представителями, которые велись в это время П.В. Вологодским во Владивостоке.
О том, что таким образом представлялась полная возможность для Красной армии бить своих врагов по частям, видимо, не думали.
Между тем положение Народной армии на Волге, бывшее до сих пор блестящим, начало значительно ухудшаться. Большевики успели оправиться от понесенных здесь неудач.
Народная армия не только не смогла закрепить своих успехов и тем обеспечить себе дальнейшее вторжение в глубь России, наоборот, она начала обнаруживать явные признаки разложения, проистекавшего, с одной стороны, от недостатков ее организации, с другой – от чрезмерного утомления, без притока свежих сил.
Отмеченные успехи на Волжском фронте, в сущности, всецело должны быть отнесены за счет добровольческих отрядов полковников Каппеля и Махина, насчитывавших не более 3000 бойцов и 3000–4000 чехов, дравшихся на этом фронте. Собственно, Народная армия, состоявшая из мобилизованных солдат и офицеров, представляла боевой материал весьма невысокого качества и являлась скорее обузой, требовавшей значительных средств на ее содержание[3]. Из 50 000–60 000 мобилизованных, вооруженных бойцов насчитывалось не более 30 000 человек, да и то глубоко зараженных тем общим отвращением ко всяким жертвам государственного порядка, которое тогда резко проявлялось со стороны городского и деревенского обывателя.
В рядах Народной армии едва ли насчитывалось к тому времени больше 10 000 бойцов, которые положительно изнемогали под напором красных армий, стянутых к Волге с других фронтов и обладавших и лучшими техническими средствами, и богатым запасом боевых патронов, чего так недоставало Народной армии22. Ее боевые запасы подходили к концу. Союзники пока ограничивались только советами.
Особенно тяжело было с боевым снаряжением и, главным образом, с патронами у уральских и оренбургских казаков. Они, по их заявлениям, давно уже воевали за счет военной добычи и «покупки боевых снарядов у своих врагов».
Неудачная в создавшихся условиях мысль руководителей Народной армии сосредоточить все свои наиболее боеспособные части для решительного боя под Казанью поставила эти силы под удар численно сильнейшего противника, в рядах которого был значительный процент упорно и настойчиво дравшихся венгров и латышей. Здесь же были сосредоточены и добровольческие коммунистические части, оказавшиеся отличными, стойкими бойцами.
Над Народной армией и дравшимися вместе с ней чехами нависал грозный призрак неизбежного поражения. Это понимало и Самарское правительство, начавшее всюду искать поддержки. Этим же начинали тревожиться башкиры, уральские и оренбургские казаки. Но совершенно по-иному учел создающееся положение Омск, сразу значительно изменивший тон в переговорах с Самарой и заметно охладевший к мысли об объединении.
Таким образом, все правительства к западу от Уральского хребта, кроме искреннего желания объединения, настойчиво стремились к таковому и под давлением непосредственно надвигающейся на них опасности, предотвратить которую их истомленным силам было крайне тяжело. С тревогой ожидали союзников, но они не приходили.
Несколько иной представлялась обстановка в Сибири. С ликвидацией большевиков там боевая страда значительно ослабла. Сибирское правительство, не торопившееся с помощью Самаре, решило заняться более правильной подготовкой и обучением своей армии и постепенным восстановлением гражданственности.
Мысль об образовании единой Всероссийской власти, путем всеобщего соглашения, была до некоторой степени помехой, главным образом, Омскому правительству: оно само претендовало на эту власть, и в случае гибели его претензий ему предстояли бы или скромная роль местной областной власти, или отказ от всякой власти.
Опасения были небезосновательны. При известии о попытке образования Всероссийского правительства союзные представители значительно понизили интерес к идее признания Сибирского правительства23.
Это с одной стороны, а с другой – у Сибирского правительства было далеко не благополучно внутри. Разлад так называемого Административного совета24, фактически заменявшего совет министров, с Сибирской областной думой обострился до крайней степени.
Дума, избранная сибирским населением после разгона Всероссийского Учредительного собрания и имевшая значительное эсэровское большинство, находилась в Томске, стесняла своим контролем Омск и мешала укреплению его кандидатуры на Всероссийскую власть. Выигрыш во времени был необходим для Омска, поэтому он и не торопился с идеей объединения, а переживаемый Самарой кризис был ему только на руку, и, конечно, поддерживать своего конкурента совсем не входило в расчеты омских политиков.
Дальний Восток жил пока самостоятельной, правда, неустойчивой жизнью и близкого участия в событиях, развертывавшихся на западе, не принимал.
Это различное отношение к идее создания центральной Всероссийской власти, являвшейся для одних насущной необходимостью под угрозой ударов извне, для других же, наоборот, «досадным осложнением», прошло через все работы созванного в Уфе Государственного совещания и отчетливо затем выявилось в отношениях к порожденному этим совещанием правительству – Директории.
Первая попытка собрать совещание для обсуждения вопроса о единой Всероссийской власти была в июле (15–16) в Челябинске. Результатом этого совещания, членами которого, главным образом, были представители Самарского и Сибирского правительств, было решение созвать 6 августа Государственное совещание в Челябинске для создания центрального Всероссийского правительства.
В действительности совещание собралось лишь 20 августа, и то не в полном составе участников, на которых рассчитывали, причем особенно чувствовалось отсутствие представителей Европейской России.
Но и это совещание, на котором присутствовали представители Самарского, Сибирского (Омск), Уральского (Екатеринбург) правительств, а также уральских и оренбургских казаков, башкир, кадетов, «Союза возрождения России», чехословацких войск и др., оказалось лишь предварительным и рассмотрело только организационные вопросы. Новое совещание, после долгих споров о месте его созыва, было назначено на 1 сентября в Уфе.
Меня, присутствовавшего на этом совещании в роли представителя «Союза возрождения России», чрезвычайно поразила горячность той схватки, которая возникла по пустому, в сущности, вопросу о выборе места для Государственного совещания.
Один из ораторов, представлявших Самарское правительство и защищавших предложение избрать местом Государственного совещания Самару, получил реплику сибиряков: «А не предпочли ли бы вы для этой цели Циммервальд или Кинталь25?»
Вызов был принят. Скрытая вражда обнаружилась во всю свою величину. Потребовалось горячее примиряющее обращение председателя (Н.Д. Авксентьев26) и выступление ряда более сдержанных ораторов, чтобы вернуть противников к основному вопросу.
Среди съехавшихся к этому совещанию в Челябинск общественно-политических деятелей находился бывший председатель Временного правительства первого состава князь Львов; он пробирался в Америку и, видимо, ждал поручений в связи с разрешением вопроса о центральной Всероссийской власти. В совещании участия он не принимал.
В Челябинске же я познакомился с военным министром Сибирского правительства генералом Гришиным-Алмазовым – одной из наиболее колоритных фигур Сибири. Суховатый, небольшого роста, внешностью и манерой говорить напоминавший несколько Керенского, Гришин-Алмазов обладал, несомненно, организаторскими дарованиями, энергией и решимостью, недурно говорил, был резок, казался, по крайней мере, вполне демократичным, негодовал на союзников, особенно не ладил с чехами.
