Александр ХАРЬКОВСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР
В мае он заехал к сестре Марии в Харьков. Мужу ее, Дмитрию Ивановичу, рассказал обо всем. Из Харькова написал своей племяннице Вере Ивановне Серюковой, учительнице Обуховской школы, что болен и хотел бы умереть там, где родился.
Затем он поехал в Донбасс, в Холодную балку – там работала врачом другая его сестра – Нионила. Оттуда – в Карелию, к третьей сестре – Нине. Он ездил по родной стране в последний раз, даже сейчас набираясь новых впечатлений. Нет, он еще не сдался, и даже в одном из писем просил Д. Алова устроить его работать в Ташкенте, как только он справится с проклятой болезнью. Но болезнь не отступала. По пути в Обуховку Василий Яковлевич заехал в Москву попрощаться с товарищами. Вот как вспоминает одну из последних встреч с Ерошенко В. Г. Першин.
"…Сопротивление белых длилось недолго. Примерно через полчаса их позиция стала безнадежной.
– Мат, – объявил я тихо, но внятно, чувствуя, как приятная волна торжества обдает меня от висков до лопаток стягивающим кожу морозом.
Василий Яковлевич молча протянул мне руку. Пожимая ее, я невольно ощутил, как дрожат, словно от холода, его длинные пальцы. Во рту у меня вдруг стало сухо и горько.
Мы перешли в кафе, уселись на диване в дальнем углу. Торжество мое улетучилось как дым, оставив по себе лишь немую, безголосо кричащую пустоту.
Я поднялся с дивана и стал прощаться. Рука у Василия Яковлевича была уже теплой, пальцы не сильно, но крепко стиснули мою ладонь.
– Будь счастлив, – напутствовал он меня с обычной своей ласковой грустью. – Всех тебе благ.
Тяжелый ком застрял в горле, слезы обожгли мои веки. Я сжал его ладонь задрожавшими вдруг мелко-мелко пальцами.
– Ну-ну, – только и сказал он, отпуская мою руку. У дверей толпились люди. Кто-то сказал вполголоса:
– А у Василия Яковлевича, ребята, рак.
– Да не болтай ты!
– Он сам сказал. Вот тебе и не болтай. Я вышел из прокуренного подвала на чистый воздух. Лил надоедливый мелкий дождь. На душе у меня было, как в заброшенной церкви, – неприбранно, пусто, уныло, голо. А в ушах еще звучал высокий хрипловатый ерошенковский голос".
"…Началась агония. Мучаюсь очень, и никто не скажет, когда это кончится: через день, неделю или, может, несколько месяцев", – писал Ерошенко из Обуховки.
Умирал он так же скромно, как жил, работал днем и ночью, стараясь причинить поменьше хлопот окружающим. Незадолго до смерти он сказал своей племяннице В. И. Серюковой:
– Вот эта книга – плоды моих раздумий, итог моей жизни. Теперь я могу спокойно умереть (23).
6 октября 1952 года Ерошенко написал одно из последних писем 3. И. Шаминой:
"Дорогая Зина!
Внутри тетради, которую я посылаю, вы найдете мою фотографию. Все вместе отошлите в журнал "Эсперанто лигило" с заметкой о моем уходе из жизни. Конец ее, который был еще недавно так близок, неожиданно и не понятно для всех отдалился – болезнь приняла мучительный, затяжной характер.
В этом письме я посылаю окончание "Чукотской сказки", начало которой вы уже получили. Рукопись переписал начисто, поэтому прошу вас – посмотрите ее, выправьте все неясности, исправьте ошибки.
Бумага, на которой я пишу, очень толстая (24), и писать мне трудно. Пришлите мне более тонкую бумагу для писем. Я собираюсь написать "Корейскую сказку", но работа на толстой бумаге меня выматывает.
Сообщите мне сразу, получили ли вы этот пакет. Попробуйте продать мои пластинки с уроками японского языка – в институте есть отдел Японии…
Сердечный привет всем. В. Ер."
Осенью, вспоминает 3. И. Шамина, Ерошенко прислал ей свою последнюю фотографию. На ней он сидит в глубоком плетеном кресле, устало откинувшись на подушку. Ссохшиеся узловатые пальцы держат тетрадь из брайлевских листов, словно он боится выпустить то, что еще связывает его с жизнью. Лицо Ерошенко спокойное, сосредоточенное, кажется, он прислушивается к звукам прошлого, вспоминает пройденный путь… "Таким он и сохранился в моей памяти, – пишет Шамина, – влюбленный в жизнь и спокойный перед лицом смерти".
Умер Василий Яковлевич Ерошенко 23 декабря 1952 года. Похоронили его на сельском кладбище в Обуховке. И словно эпитафия на могиле Ерошенко звучат слова Лу Синя: "Я понял трагедию человека, который мечтает, чтобы люди любили друг друга, но не может осуществить свою мечту. И мне открылась его наивная, красивая и вместе с тем реальная мечта. Может быть, мечта эта – вуаль, скрывающая трагедию художника? Я тоже был мечтателем, но я желаю автору не расставаться со своей детской прекрасной мечтой. И призываю читателей войти в эту мечту, увидеть настоящую радугу и понять, что мы не сомнамбулы".
(23) К сожалению, пакет с книгой не дошел до адресата. Другая рукопись писателя, которую получила В. А. Лукашева из Петрозаводска, по свидетельству ее сестры Ф. А. Бурцевой, была утеряна.
(24) Речь идет о бумаге для письма по Брайлю.
"ЕРОШЕНКО ПРОМЕЛЬКНУЛ, КАК ЗВЕЗДА"
Время размывает тени, ослабляет свет. Быть может, поэтому, образ человека, воспринятый через призму времени, кажется не столь рельефным, а подчас даже и окруженным радужным ореолом. Думается, каждый биограф хотел бы повернуть время вспять, чтобы встретиться со своим героем лицом к лицу, поговорить, задать мучающие его вопросы.
К сожалению, мне не довелось встретиться с Ерошенко. Когда я впервые услышал о нем в августе 1957 года, моего героя уже не было в живых. И многие годы собирая материалы для книги, я не раз сетовал, что узнал о Василии Яковлевиче слишком поздно: сколько интересного он мог бы о себе рассказать.
Но рассказал бы? Встречаясь с друзьями и близкими слепого писателя, с людьми, которые общались с ним на протяжении десятилетий, я удивлялся, как мало они узнали от Ерошенко о нем самом. Он почти не говорил о своих путешествиях по Востоку, никогда не рассказывал о дружбе с Лу Синем. Неизвестен был даже сам факт их знакомства. Ерошенко был исключительно скромен и сразу же пресекал любые разговоры о себе. Об этом свидетельствуют и Д. Алов, и 3. Шамина, и В. Першин, и многие другие.
Беседуя со своими друзьями, Ерошенко пусть неохотно и коротко, но все же отвечал на те самые вопросы, которые волновали и меня. И вот я позволил себе пофантазировать – представить свой разговор с Василием Яковлевичем Ерошенко.
Итак, Обуховка, лето 1952 года.
– Василий Яковлевич, говорят, вы побывали во многих странах. – Да, я видел Лондон, Париж, Токио, Калькутту, Пекин.
– "Видел"?
– А как, по-вашему, я должен говорить "слышал Пекин" или, того хуже… "чуял"? У меня есть свое, быть может, непохожее на ваше, представление о краях, где я побывал. Поэтому я имею право говорить "видел".
– Все это должно быть очень интересно. Расскажите, пожалуйста, о вашей жизни в Японии.
