Юрий Гальперин - Воздушный казак Вердена
— Какие молодцы! — воскликнула Мария, закончив чтение письма. — Неужели и в других местах так было? Ой, Виктор, Виктор…
В те дни на многих участках Западного фронта происходило по инициативе самих солдат фактическое перемирие-братание. Запоздавшее с доставкой письмо Федорова содержало подобное же сообщение: «…Между нами произошло братание, и с общего согласия устроено перемирие на 48 часов. Я видел, как мой лейтенант, офицер запаса, по профессии учитель, жал руку немецкого фельдфебеля. Удивительно, верно?
Когда эти факты стали известны в штабе, нам прочитали такой приказ: «Солдаты, не следует забывать, что вы находитесь на войне, что немцы — ваши враги и что, если кто-нибудь из вас будет застигнут при братании с неприятелем, он будет подлежать смертной казни». Вот так-то. Все же мы немножко попраздновали, вспомнив, что такое рождество, и вас, наших дорогих. Будь воля солдатская, возможно бы, и договорились, как жить без обид, но дело вершат кайзеры. Вот и воюем дальше…»
Так в атаках и отступлениях, сменявшихся неделями ленивых перестрелок и артиллерийских дуэлей, новыми вспышками кровопролитных схваток прошли для Федорова первые полгода войны.
…На сером тусклом рассвете февральского дня капрал Федоров проснулся в большой канье — нише в стене окопа. Он лежал на соломе почти у самого входа и, зябко поежившись, натянул до подбородка свою видавшую виды шинель. В бледном сверкании пролетевшей немецкой ракеты он увидел солдата с ведром, направлявшегося за утренним кофе. Тут же, за траншеями, разорвался немецкий снаряд, за ним другой. Прошелестели ответные снаряды французов и ухнули где-то в немецких линиях.
Федоров спокойно считал выстрелы. Их было поровну с одной и другой стороны, что-то вроде утреннего «приветствия».
Принесли кофе и хлеб, солдаты, просыпаясь, доставали свои жестяные кружки. Потом менялись дежурные у бойниц, Федоров послал сменить пулеметчиков. Начал моросить дождь, словно загасивший боевой пыл противников, молчали ружья и пулеметы.
Зарывшись в стылую, искореженную взрывами землю, солдаты играли в карты, перечитывали письма из дома, обсуждали слухи о скором отводе на переформирование. Вернувшиеся из сторожевого охранения сушили промокшую одежду. Остальные томились от безделья.
В середине дня немцы открыли ураганный огонь. Это предвещало атаку. Зазвучали команды, свистки сержантов. По размокшим, скользким траншеям, ходам сообщения солдаты кинулись на свои боевые посты.
Потоком огня ответила французская артиллерия, взрывы сотрясали землю, серое небо окрасилось заревом пожаров.
Федоров со своими пулеметчиками приготовился к отражению атаки.
Разрывы немецких снарядов ложились все ближе… Дикий грохот рвал барабанные перепонки, солдаты зажимали уши руками.
— Санитара! Носилки!.. — донесся в паузе между разрывами крик пулеметчиков. — Капрал ранен!.. Санитара!..
Потерявшего сознание Федорова уложили на носилки. Окровавленное кепи прилипло к волосам, побурела от крови штанина. Осколки поразили его сразу в нескольких местах.
— Бегом! — торопили санитаров пулеметчики, помогая опустить в ход сообщения носилки. Это случилось 23 февраля 1915 года.
Федоров даже не успел испугаться, страх пришел, когда вернулось сознание, но это было уже в госпитале: «Неужели инвалид?.. Что с ногой, вдруг отнимут?..»
— Вам повезло, капрал, — успокоил его хирург, — ничего не задето важного, еще повоюете… Виктор сразу поверил симпатичному доктору с седеющей бородкой клинышком — эспаньолкой, только спросил:
— Долго тут пробуду?
— Через два-три месяца будете с товарищами распевать свою «Розали».
Звучным женским именем французские солдаты окрестили штык, и песни о «розали» горланили на всех фронтах, распевали в кабачках отпускники.
Как только стало получше, написал домой брату Антонию в Чернигов. Там же находилась и семья старшего брата Петра, командовавшего на фронте батальоном. И отец Георгий Петрович, приехавший погостить у сыновей и внуков.
О том, что есть вести от Виктора, отец упоминает в своем письме к жене, посланном в Ташкент… «Тоня (Антоний Георгиевич. — Ю.Г.) имеет от Виктора открытку. Был ранен шрапнелью: голову, лицо поцарапала и мякоть ноги пробила. Лежал в лазарете, уход хороший, теперь поправился и снова идет на фронт…»
Никаких сетований, скрыта, спрятана тревога за воюющего во Франции сына, за других, сражающихся в России, строгое мужское письмо.
Виктор тоже писал о себе сдержанно, чтобы не добавлять родным тревог, даже поспешил сообщить, что поправился, хотя все еще долечивался в госпитале. Ему нужно было выйти абсолютно здоровым. Пока болел, пришло решение осуществить мечту — стать летчиком. Он уже навел справки, где и как хлопотать, теперь только одна забота, чтобы ранения не подвели.
Нетерпение Виктора подогревала его необыкновенная вера в безграничные возможности авиации. Запомнилась ему тревожная ночь с субботы на воскресенье 21 марта. Еще прикованный к госпитальной койке, он проснулся от гудков пожарных автомобилей, мчавшихся по улицам Парижа. Через несколько минут погас в палате дежурный свет. Уже никто из раненых не спал. С трудом доковыляв до окна, Виктор увидел погруженный во мрак город и разрезавшие тьму ночного неба лучи мощных прожекторов с Эйфелевой башни и Триумфальных ворот. Еще через какое-то время прожекторы осветили на небе движущееся огромное веретено — немецкий «цеппелин»… Загрохотали зенитки, рядом с дирижаблем вспыхивали высвеченные шапки разрывов, но золотистая сигара продолжала спокойно свой путь…
— Аэроплан бы сейчас! — крикнул Виктор.
— Был бы здесь Гарро! — поддержал его кто-то из соседей по палате, сгрудившихся рядом у окон. Очень далеко ухнули взрывы бомб.
— Да что же это такое! — волновались раненые. — В самом деле, где самолеты?.. Дирижаблей было четыре.
Но вот и аэропланы поднялись с аэродрома Бурже и отогнали ночных разбойников. Наутро стало известно, что бомбы с дирижаблей упали на улицу Дам, в Батиньоль и Нейни. Пострадали Компьен и Сен-Жермен. Ранено было всего несколько человек на окраинах и предместьях Парижа. Среди соседей Федорова были и артиллеристы. Их допекали укорами:
— Хороши пушкари, в такую махину попасть не могут!..
— Спасибо летчикам, хоть убраться фрицев заставили.
Другим событием, вызвавшим всеобщее негодование, стало варварское нападение немецкой подводной лодки на английский трансатлантический пароход «Лузитания», где погибло более полутора тысяч женщин, детей, мирных граждан, плывших из Нью-Йорка в Европу.
