Афанасий Коптелов - Возгорится пламя
— Зайцев стрелять не буду — тяжело носить. Нам ведь главное — погулять.
— Конечно, — подтвердила Надежда. — Отдохнуть немножко. И о политике, Володя, сегодня молчок.
— Разумеется. Отдых. Полный отдых.
Низко над горами плыло нежаркое усталое солнце, и, казалось, все вокруг отдыхало в тишине: и пожухшие травы, припавшие к земле, и золотистые листья на березах, доживающие последние часы, и сонная хвоя лохматых сосновых веток, готовых принять на себя пушистые хлопья первого снежка.
Куда-то под кочки попрятались тетерки с косачами, успевшие набить зобы березовыми сережками, и схоронились рябчики, закончившие утреннее пиршество на кустах горькой калины. Не угомонились только одни пестрые дятлы — продолжают в поисках вкусных семечек раздалбливать сосновые шишки в своих кузницах. А где у них наковальни — не сразу разглядишь. Надежда сначала прислушивалась, присматривалась, под конец разочарованно пожала плечами. Владимир указал на одну из старых сосен, сквозь раскидистую и густую крону которой, как сквозь темную тучу, не просвечивало солнце.
— Смотри, сейчас уронит расклеванную и опустошенную шишку, бросит резкий, торжествующий писк и полетит за другой.
— Небось и это примечать научил Сосипатыч?
— Он. Гляди, шишка упала. Вон их сколько на земле. Теперь слушай.
Дятел пискнул, но не полетел, а на той же сосне, сверкнув белым боком, перепорхнул на крайнюю ветку, словно хотел поджечь ее огоньком жарких перышек. Отстригнув там крепким клювом шишку, он вернулся с нею к стволу сосны, защемил в расщелине обломленного сухого сука и, откидывая литую голову, как молоток, снова принялся ковать.
— Пойдем, — шепнула Надежда. — Пусть он обедает спокойно.
Под ногами мягко шелестели опавшие листья, успевшие немного поржаветь на земле. В трех шагах пробежал полосатый бурундук, испугался, но свистнуть, не мог — боялся обронить зернышки, что нес за щеками про запас, — и юркнул в норку между черных, будто чугунных, корней сосны.
И опять лесом завладела тишина. Если остановиться, можно услышать, как отрывается мертвый лист от новой почки, прибереженной деревом для будущей весны, как он, неторопливо колыхаясь, шелестит в воздухе и с последним шорохом находит покой на земле.
Ульяновы идут медленно, прислушиваются к успокоительной тишине леса. Что может быть приятнее такого отдыха? И жаль, что эта дальняя прогулка последняя в нынешнюю осень.
Вдруг из-под валежины, на которой давно засохли листья, выпрыгивает заяц, ошалело мчится прочь, огибая сосны. И вслед ему грохочет азартный выстрел. Пахнет пороховым дымом, сизое облачко закрывает даль, и Владимир бросается вдогонку за подранком.
— Зря, Володя. Я видела — косой убежал, — окликнула Надежда, рассмеялась. — Ты же не хотел стрелять по зайцам.
— Не мог удержаться.
— А вон за кочкой… Видишь, чернеют ушки?
— Не соблазнишь… Этот, — Владимир хлопнул в ладоши, — пусть бежит. О-ле-еле-е! Улепетывай!
Третий выскочил так же неожиданно, как первый, и Владимир опять выстрелил, не успев прицелиться. Махнул рукой и закинул ружье за плечо.
Потом они отдыхали, сидя под сосной, на сухой, похожей на мелкую-мелкую осоку травке и смотрели в голубую беспредельность неба.
— А через год… Хотя у тебя еще не кончится срок… А вот через два года… Где мы будем. Надюша? В Женеве или еще где-нибудь там. И некогда будет нам любоваться природой. Не сосновый аромат, а запах типографской краски…
— Володя! — перебила Надежда с теплой улыбкой. — А мы уславливались…
— Да, да. Ни о Бернштейне, ни о пресловутом «Кредо»… За всю прогулку — ни слова.
Наступая на лиловые тени, что падали от деревьев поперек просеки, Ульяновы дошли до своей заветной Журавлиной горки…
И вот неожиданно на ее песчаную вершину взбежали кем-то вспугнутые козы.
Владимир, выдвигаясь из-за сосенки, рванул ружье, вмиг взвел курок, помня, что в левом стволе у него волчья картечь, и вскинул к плечу. Но, одумавшись, решил выждать несколько секунд. Чуткие козьи уши, похожие на лодочки, настороженно поворачиваются. Сейчас стадо услышит шорох, метнется вперед. И тогда он выстрелит.
А козы стояли неподвижно. Впереди крупный гуран с ветвистыми рогами, еще не утратившими летнего пушка, за ним косули, тонконогие, изящно-напряженные, а дальше — беспечные чапышки, как называют в Сибири косульих сеголетков. По кому же стрелять, когда побегут? Конечно, не по малышам. По гурану!
Надежда ждала, едва переводя дыхание. Вот сейчас!.. Вот прогрохочет выстрел!.. Как Володе не жаль таких?
Гуран шевельнул головой, и красивые рожки на фоне чистого неба Владимиру Ильичу показались легкой короной. Круглый сторожкий глаз смотрит в его сторону. Длинные ноги напряжены, как тетива лука. У гурана вся надежда на них. Только они могут спасти и от волка, и от… охотника.
Но что же козы не бегут? Стоят, как обреченные. Неужели не слышали металлически холодного хруста, когда он взводил пружину? Неужели не заметили ни его, ни Нади?.. Вон слушают: не гонятся ли по следу волки? Тихо. И козы успокаиваются.
Нетерпеливый взгляд охотника снова скользит от головы гурана вниз, по изумительной шее, — какая великолепная осанка! — по аккуратно очерченной холке и опять задерживается на ногах. Может ли быть что-нибудь более дивное, легкое и в то же время сильное?..
И ружье порывисто опустилось стволами в землю.
— Нет, не могу, — вырвался горячий шепот.
Надежда облегченно вздохнула; сделав шаг к мужу, обняла его за плечи.
Гуран оторвался от земли в удивительно легком прыжке и вмиг скрылся за горкой. За вожаком так же молниеносно ринулись вниз косули, будто ветер кинул белесо-золотистую ленту. Белозадые чапышки поспешили за взрослыми, как бы помахивая белыми салфетками.
— Не могу по такой красоте! — Владимир, опустив курок, закинул ружье за спину. — Охотники узнают — засмеют: «Сапожник!.. А еще с двустволкой!» И будут правы. Такую цель упустил!.. Ай-яй!..
И вот они снова вдвоем на вершине Журавлиной горки.
Надежда держит мужа за горячую руку, смотрит в его милые, искристые глаза.
— А помнишь, Володя?.. Первый раз пришли…
— Не пришли — взбежали на горку. Тебе в ботинки попал песок, и ты смеялась.
— И ты — тоже. На весь лес. Да так беззаботно, словно мы не были ссыльными.
— А твоя коса… Помнишь?.. Ты быстро повернулась, и коса хлестнула меня по плечу. Длинная, пушистая…
— Все… На всю жизнь!..
И так же, как тогда, Владимир обнял Надю. Она положила голову ему на плечо:
— Полтора года! Долгие ссыльные и короткие наши с тобой месяцы. Будто вчера…
![Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]](/uploads/posts/books/50636/50636.jpg)
