Виктор Есипов - Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции
В числе прочих идей в этом любопытнейшем и ныне уже классическом труде проводится мысль, что в корпусе совокупного творчества (некоего) идеального литератора (а вон у нас, кстати, и таковой нашелся: Гоголь Николай В.) просматривается (и нерукотворно проложен) магистральный сюжет. А каждые, соответственно независимые, вии, тарасы и башмачкины вкупе со своими автономными головокружительными приключениями — суть транзитные пункты в общем повествовательном монолите.
Ах, какой парад-алле, какое многостраничное шествие героев вывел, повел и возглавил сам герой наш Василий Палыч в апофеозе «Редких земель»! Но — зададимся: а куда деваются его персонажи, герои, фаты и красавицы, когда Автор отворачивается от них? По каким лабиринтам невостребованной литературы бродят герои, хирея, дичая, обликом истончаясь?
Куда же вы, Автор, неужели все забыть и опять вперед?! И сон вам с улыбкой?! Нельзя ж бросать своих персонажей, Василий Палыч! Нельзя же, Так Таковский!
Им ведь, героям, страшно в темноте. Зябко при мысли, что в небытие может уйти, отойти и там заблудиться даже не мало-мальски модный автор, но и целая — бух с головой — литература. Причем уже несущественно — под какую музыку танцев заблудились. И — меж фарфоровыми маркизами и пастушками — топь! Али промеж безносых гипсовых горнистов хляби разверзлись.
Если таков нам приговор, что на выход с вещами, то да. Уходить надо насвистывая, перемигиваясь со своими героями и аукаясь со своей литературой. Под ручку с Харитой. К следующим персонажам.
Любопытно, ребята, а чем кончается «сюжет Аксенова»? «Сюжет Набокова» — понятно: расстрелом за ялтинским вокзалом. «Сюжет Толстого» — забуксует, ведь неизвестно, что из меню выберет эта на выданье прелестная Ксения Собчак, ната наша ростова, на катарсис выберет, на десерт: «Хаджи Мурат», «Вазир Мухтар», «Люля-Кебаб»? Если все такое вкусненькое!
А «сюжет Аксенова»? Что там в конце? Белая вспышечка? И — «скажи изюм».
12Я очень люблю дружить с Василием Палычем.
Дружба с Аксеновым придает мне двубортную респектабельность, делает меня старше. Именитее. Даже богаче.
Современные киммерийские поэты и беллетристы, солиднее меня годами и известнее в сто раз, увидя меня в обществе Базилевса, начинают оказывать мне знаки внимания, конкретно положенные классику. Что, в общем, справедливо. Некоторые с трудом удерживаются от отдачи чести. По дорогому ощущению, которое далеко не каждый может себе позволить, оно напоминает выход во двор моего детства с крупным представителем семейства кошачьих, самцом пумы, например, ягуаром или — так и быть, не выпендриваясь если, уговорили! — с тигром.
Потом мы обедаем, чем бог послал. Вася снисходительно, шикарно щурится. Я горжусь импозантным собой и им.
Я откидываюсь и оглядываю соседние столики, и мне немножко смешно, как если бы газировка попала в нос.
13В современной киммерийской литературе совершенно не в ходу умение вести себя в обществе и налысо пропало ощущение породистости и породы.
Исчезло навсегда умение отличать хорошую жизнь от плохой литературы.
Пропало безвозвратно и исчезло навсегда. Вместе с врожденными манерами и благоприобретенным чувством собственного достоинства. Страху Божьего на вас нет, вот что я имею в виду.
Садитесь, курсанты.
г. Ялта, полуостров Крым, 2007
Светлана Васильева[195]
Где-то над Бискайским над заливом…
Думая о рождении человека, нельзя не вспомнить место этого рождения, а также другие точки пространства, впоследствии соединенные линией человеческой жизни. В произведениях Василия Аксенова есть своя занимательная география. Москва, Ленинград, Магадан, Казань, Крым, Вашингтон, Биарриц. Ключевые точки, к которым, должно быть, применим термин Льва Гумилева «местообразование» (по аналогии с «месторождением»). География Аксенова, как и любая наука, предметна и стремится к точности самоописания. В этом творческом процессе — как рассказывает автор — были и такие моменты, когда он, порывшись в августиновских кладовых памяти, «измышлял» то или иное место действия, населял его персонажами и только потом сам там оказывался. Если все, вплоть до ландшафта, было угадано верно, место отвечало взаимностью, «узнавало» повествователя, подбрасывало ему сюжеты на будущее. Так и с Биаррицем, вдохновившим роман «Редкие земли». Блоковские ли тамариски навеяли, растущие, подобно нашей родной бузине, прямо из камней над Бискайским заливом по всему маршруту от Франции до Испании? Аксеновская ли мечта о «новом Переделкине» тут виновата? Но Биарриц с его домом-садом-кабинетом, спасенной в адскую жару усилиями поливальщика красавицей магнолией, отрытыми из заросшей земли синими ирисами, шумящей поблизости стиральной машиной океана — это действительно прежде всего место работы.
Волей случая, а вернее, в связи с днем рождения другого писателя, Евгения Попова, младшего товарища Аксенова, мы тоже очутились в тех краях. И Аксенов как местный старожил показывал нам дивный тамарисковый парк, еще не совершивший странный литературный кульбит в нашу российскую, комсомольско-капиталистическую действительность. Потом, скромно справляя 60-летие Попова, сидели впятером (мы трое плюс Майя с Пушкиным) в недешевом ресторанчике, ловили шум волн и недоумевающие взгляды редких соседей по столикам: о чем эти сравнительно немолодые люди (в сопровождении какого-то «Пушкина», с собачьим аппетитом уплетающего дары моря) столь оживленно беседуют битых два часа, чему так радуются в бессезонье, в опустевшем Биаррице? «Сами-то они, должно быть, качество очередного блюда обсуждают…» — саркастически заметил Василий Павлович. Может, он ошибался. Посетители общепита говорили… о достоинствах тамариска. Во всяком случае, когда-нибудь, прочитав в переводе «Редкие земли», они уж точно призадумаются о связи природы и демократии, о путях развития капитализма в двух наших отдельно взятых странах, о сказках тамарискового парка. А мне так тамарисками был подсказан замысел одной поэмы, строки из которой я теперь и возвращаю по месту аксеновского обитания…
…Где-то над Бискайским над заливом
На границе тучи ходят низко.
Положу билетик свой счастливый
В треснувшее лоно тамариска.
Было далеко, а стало близко:
Кедр ливанский, фига и олива.
О нагие сучья уколоться
Здесь мешает зелени участье,
Рыцарская доблестность уродцев.
Оторву билетик свой несчастный.
Растеряюсь пред седым красавцем.
Напою собаку у колодца.
Сходства черт (фигуры тамарисков
Повторяют крен моей печали)
Ни малейшего… Но оглянись-ка,
Парк темнеет, а маяк светает.
Океан небесный свод качает,
Точно колыбель, на грани риска.
Ход стволов под бурею большою
В камень врос и корню дал подмогу
Изнутри сожженною душою,
Черным телом, нищим и убогим.
Поклонюсь героям одноногим.
Видно, вместе гибнуть хорошо им.
Если не протянется граница
Рождества и смерти, нет ответа,
Как страданье с радостью роднится,
Чем рознятся та звезда и Эта,
И зачем в обычае поэта
То отчаяться, а то возвеселиться.
Говорят, вода — источник жизни,
Аква витэ. Можно выпить залпом.
Утром о вселенском о ленд-лизе
Громко бредят волны, и внезапно
Океан, почуяв вкус и запах,
Верною собакой сушу лижет.
И закат клубится над горами,
Создавая призрачные фоны
Юных девушек в цветочной гамме
Умиранья и рожденья Персефоны.
И светил зажженные плафоны
Весь сезон горят — не догорают.
Что же тамариска тело стонет,
Почему так трескается в корчах?
Униженье красоты и кроны
И ветвей завистливая порча —
Неужели это нам пророчит
Дивный парк? Иль в море парус тонет?
Что же над простором над бескрайним
Диск луны так остро морду скалит,
Лес крадется берегом бискайским,
Точно леший по отвесным скалам.
Может, это жизнь наколдовала.
Может, все висит на острой грани…
Образ речи
