Татьяна Алексеева-Бескина - Правда фронтового разведчика
На завтрак в школе дают полшаньги — это очень вкусно, она мягкая, с рубчиком по краю. Или полпирожка с солью, иногда с чем-то хвойным — оранжевым, горьковатым и без названия, а то и просто тоненькую половиночку от буханочного ломтика черного хлеба. До сих пор не понимаю, как мы — дети, не сговариваясь, собирали иногда эти кусочки и несли в ту семью, где знали, что хуже — некуда. У некоторых ребят начиналась цинга, у меня — тоже. Стакан спасительной клюквы на базаре стоил бешеных денег, не говоря уже о других продуктах.
Номы оставались детьми, и в этом было наше счастье. Устраивали таинственные игры на обширной свалке металлолома на песках вдоль берега Двины, там, где сейчас причалы нового речного порта. И чего-чего только там не находили, даже пистолет старинный, гнутый, как у пиратов. Мальчишки собирались отнести его в музей. Куда он делся?.. То бежали за свинарники, что на краю города, — там привезли мелкую репу и турнепс. Как не утащить несколько сладких репок, выбрав из кучи ботвы! Самые интересные игры были на берегу — в дебрях лесных бирж, плотов, бонов. Там мы даже выследили «шпиона»: некто сидел, спрятавшись за бревнами, и, глядя на другую, вокзальную сторону реки, что-то писал в маленький блокнот. Милиционера мы нашли минут через двадцать, он нам только и сказал: «А теперь кыш отсюда!» — и медленно пошел к человеку за бревнами… Может быть, человек стихи писал… Но была война, и мы были начеку!
А времена приближались совсем крутые. Для начала в городе вдруг появились странные группы бог знает во что одетых людей, которые были веселы и гомонили на непонятном языке. Среди них было много негров — для нас это было событием! По улицам ходили моряки с кораблей, пришедших в Архангельск с грузами из-за океана, а те, кто был одет совсем невероятно, оказались спасенными с потопленных кораблей. По карточкам отоваривали фасоль — американскую милость, затхлую, но съедобную. С тех пор не люблю фасоль. Зазвучало даже забытое слово «шоколад». Потом появился лярд — американский жир в банках, колбаса — тоже в банках. «Второй фронт» — шутили невесело взрослые. Но лярд — это так вкусно!
С кораблями к двинским берегам пришла и большая беда.
В августе 42-го над Архангельском была такая огромная луна, такие теплые стояли вечера! К соседке после госпиталя приехал муж. В синий вечеру крыльца собрались женщины посудачить, порасспросить про фронт. В небе заурчали самолеты, и в темном небе вдруг расцвели искрящиеся хвостатые кометы и медленно полетели к земле. Красиво!. И только фронтовик Водовозов хрипловато вдруг выдавил — «Бабы, помолчи!» — все замерли. Шумно вздохнув, как перед прыжком в атаку, жутко тихо сказал: «Самолеты не наши! Немецкие!» — И как бы приняв на себя командование, помянув без стеснения Бога и его родительницу, скомандовал: «А ну, бабы, хватай ребят. Живо в щели! Не мешкай!»
Во дворе около дома второе лето оплывали и заливались водой убежища — щели, траншеи с накатом, выкопанные еще осенью 41-го. Вода стояла прямо под сиденьями лавок, местами обвалившихся. После объявления тревоги сюда набилось народу! Вот уже несколько часов скорчившись сидят люди в щелях, стоят в воде. Гарь, дым стелются по земле. Иногда воздух сотрясает дальний взрыв, и тогда все гадают, куда упала фугаска. А когда возникает тонкий свист, нарастая прямо над головой, а потом переходит в гнусный вой бомбы, все сжимается и смолкает, под ложечкой становится странно пусто.
И вот — взрыв. Мы живы, только осыпается земля из-под досок обшивки стен. Горят соседние дома, горят огромные по площади свинарники, видимо принятые с воздуха за склады. Мечутся с визгом, мелькая обгорелыми боками, свиньи. Солдаты растаскивают бревна. У входа в щель остановился солдат, распрямился, утер с лица копоть. «Ну, бабоньки, загорись этот дом — живыми не уйдете, имейте в виду!» Это наш-то дом! А вокруг все горит, трещит. Шум как от большого дождя. А воды-то как раз и нету. Не работают системы, как сказал солдат. Огонь воет! А кругом — одно дерево.
Кто-то кого-то зовет бежать на Мхи, там болота, там безопаснее. Мама не выдерживает, хватает меня за руку, мы выскакиваем наверх. Но за углом дома все небо вспыхивает фейерверком невиданных цветных пунктиров — с земли наверх, сверху вниз! Вся чернота ночи иссечена! Тяну маму назад: «Туда нельзя!» Почему-то мама подчиняется мне, и мы снова в щели, в воде. И так много часов. Как позднее оказалось, на Мхах по толпам людей поливали с воздуха пулеметы.
С рассветом, когда схлынули волны первого налета на город, после тяжелой дремоты скорчившись у стойки щели, наконец вылезаем наружу Утро потрясло тишиной и картиной разрушения. Прямо перед окнами, в которых частично уцелели стекла, простиралось огромное горелое пространство. В ясное небо струились синие дымы. Торчали печные трубы, огромные головни балок, стен. Красные языки огня долизывали остатки деревяшек. В гигантском догорающем кострище вдруг где-то обрушивалась головня и сноп искр взлетал с синими дымами вверх. Картина так ужаснула и потрясла, что много дней я не могла смотреть в окно, а выходя из дома, в страхе отворачивалась от оскаленных черных труб, головней. После первого налета мы с ребятами с интересом рассматривали треугольные прорези дыр в брусчатых стенах домов — следы осколков, залетевших в квартиры. Зияли воронки, куда-то ехали таинственные грузовики, крытые брезентом. Мальчишки сказали, что из-под брезента видели свесившуюся руку.
А потом были еще налеты. Ночами что-то горело, взрывалось. Прорывался, приходил очередной караван — снова бомбили город. Прятались уже не в щели, а в подвале старинного кирпичного дома.
И, как прошлую осень, снова поползли пароходы с детьми — вверх по Двине. Село Денисовка — родина Ломоносова. В сентябре еще тепло. Сотни детей в полях за трактором собирают колоски. Мешки колосков. Зерно не должно пропасть. А в лесу можно вволю поесть сладчайшей черемухи, крупной, как виноград, черной смородины, в полях полакомиться сладким турнепсом, похрустеть клубнями картошки. В Денисовке было интересно, но пришлось плыть в позднюю осень дальше, в Усть-Ваиньгу. Там с первым снежком и начали заниматься — в тесноте местной школы и в каких-то приспособленных помещениях. Вспоминая о летнем хрустком и сочном турнепсе, ели мучную затируху, соревнуясь в поисках жировых кружочков в супе: «У меня — три! А у меня — пять!» Пили травяной чай из гигантского двухметрового медного самовара с многочисленными медалями — и все с усатыми императорами! По реке пошло сало — круглые льдины с обтесанными краями, того и гляди, могла встать река внизу, у города.
На причале свистит ветер. Кто мог, набились в сторожку перевозчика, там буржуйка, натопленная до красноты. Пароходов ждали долго, тепло сморило. Открыв глаза, первое, что увидела — по ватнику хозяина сторожки ползли вши… Но выходить на ветер не хотелось. Добравшись, наконец, домой, остановилась в коридоре, поставив сумку. Маме сказала: «Можно, я тут разденусь, а ты одежку в комнату не неси…» мы были уже взрослые, нам было уже по одиннадцать лет! Память до сих пор хранит прикосновение к голове густого гребня и звук падающих на газету вшей…
