Толстой и Достоевский. Братья по совести (СИ) - Ремизов Виталий Борисович
…По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого, Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыхание этого большого и красивого тела. […]
— Cette ville asiatique aux innombrables églises, Moscou la sainte. La voilà donc enfin, cette fameuse ville! Il était temps [100], — сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou, и подозвал переводчика Lelorme d’Ideville. «Une ville occupée par I’ennemi ressemble à une fille qui a perdu son honneur» [101], — думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую пред ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что наконец свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном, утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? — подумал он. — Вот она, эта столица; она лежит у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр, и что́ думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им!» — думал он о своих войсках (11, 326–327).
Ответом на мысль Наполеона о лежащей у его ног Москве стало изгнание из России русскими солдатами и партизанами французских войск, в конце войны сменившими злобу и ненависть на христианское сострадание: «пожалеть надо», чуть ли не так же, как в Крыму, под Севастополем, подымавшими «раненых французов» и уносившими их «на перевязку прежде, чем своих русских». Не девица потеряла девственность, а стыд и совесть потеряли те, кто пришел надругаться над ней. За то и были наказаны, а потом уж, побитые и израненные, возымели христово милосердие от народа-победителя. Такова суть приведенных выше фрагментов из произведений Достоевского и Толстого.
[Диалог Ивана и черта]
— …Я знаю, ты ходил вчера к тому доктору… ну, как твое здоровье? Что тебе доктор сказал?
— Дурак! — отрезал Иван.
— Зато ты-то как умен. Ты опять бранишься? Я ведь не то чтоб из участия, а так. Пожалуй, не отвечай. Теперь вот ревматизмы опять пошли…
— Дурак, — повторил опять Иван.
— Ты все свое, а я вот такой ревматизм прошлого года схватил, что до сих пор вспоминаю.
— У черта ревматизм?
— Почему же и нет, если я иногда воплощаюсь. Воплощаюсь, так и принимаю последствия. Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto [102].
— Как, как? Сатапа sum et nihil humanum… это неглупо для черта!
— Рад, что наконец угодил.
— А ведь это ты взял не у меня, — остановился вдруг Иван как бы пораженный, — это мне никогда в голову не приходило, это странно…
— C’est du nouveau n’est ce pas? [103] На этот раз я поступлю честно и объясню тебе. Слушай: в снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройства желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой, с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз вовсе не сочинители, совсем самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты, попы… Насчет этого даже целая задача: один министр так даже мне сам признавался, что все лучшие идеи его приходят к нему, когда он спит. Ну вот так и теперь. Я хоть и твоя галлюцинация, но, как и в кошмаре, я говорю вещи оригинальные, какие тебе до сих пор в голову не приходили, так что уже вовсе не повторяю твоих мыслей, а между тем я только твой кошмар, и больше ничего.
— Лжешь. Твоя цель именно уверить, что ты сам по себе, а не мой кошмар, и вот ты теперь подтверждаешь сам, что ты сон (XV, 74).
Далее
помещены фрагменты из текстов Достоевского иронического содержания, которые так или иначе связаны с именем Льва Толстого.
«М-llе Ищенко [104] и граф Толстой» (XXI, 265).
«Говорят, северное и южное направления [105] согласились наконец обратиться в Ясную Поляну, и, как граф Толстой решит, так и будет. Давно бы так» (XXI, 265).
[Реакция Достоевского на четверостишие из пятой песни комической поэмы Д. Аверкиева «Тоска по родине», опубликованного в «Русском вестнике». 1875. № 120. С. 810.
Два чрезвычайно странные стиха, и против которых никто не протестовал. Напечатано в декабрьской книге «Русского вестника», в которой объявлено публике о продолжении сотрудничества графа Льва Толстого.
Или — два чрезвычайно глупые стиха. Осмеливаюсь думать, что, сделав это замечание, нисколько не посягаю на великое значение великого дарования графа Льва Толстого. Напечатаны эти два странные стиха в декабрьской книге «Русского вестника», в котором и т. д. Но тут не реклама, тут наивность. Тем и замечательно.
Граф Лев Толстой — конфетный талант и всем по плечу» (XXIV, 109–110).
«У нас сейчас есть Лев Толстой» и т. д. Не говоря ни pro, ни contra про существенное значение стихов, сами эти стихи до того странны и до того неясны, до того как-то неупотребительны, что появление их в таком издании, как «Русский вестпик»… «Сей лев» — каламбур ли со Львом — или о породе его: как лев-автор, как лев — писатель романов, но это будет неуклюже, писатель романов с силою льва, но тогда что значит «породы царской».
А какофония, прочтите-ка стих:
У нас сейчас есть Лев Толстой –
С чем-то непрожеванным во рту» (XXIV, 156).
«Но чтобы не было газетных (фельетонных) обвинений на «Русский вестник» (как при «Анне Карениной» [108]), что редакция нарочно растягивает роман на несколько лет, я, в октябрьской же книжке сего года, то есть при окончании 2-й части [109], пришлю Вам мое письмо, для напечатания в той же книжке, за моею подписью, в котором принесу извинение, что не мог кончить работу в этом году по нездоровью и что виноват в этом перед публикой выхожу один только я» (ХХХ1, 75).
