Роджер Мэнвэлл - Генрих Гиммлер
Гиммлер, тем не менее, продолжал следить за дисциплиной тех, на чье поведение он должен был влиять. В январе он писал Раутеру, своему представителю в Голландии: «Настоящим приказываю принимать репрессивные и антитеррористические меры самым жестким способом. Единственное, в чем вас могут обвинить, так это в мягкости. Если же кто-то будет жаловаться на вашу жестокость, то это честь, которой нужно гордиться». В мае 1944 года он писал Панке, своему начальнику полиции в Дании: «Вы уж, пожалуйста, присмотрите за тем, чтобы ваша жена вела более скромный и менее шумный образ жизни… Я вынужден просить вас воспитать жену так, чтобы она воздерживалась от публичного высказывания мнений по тем или иным политическим событиям… Что же касается вашей семейной жизни, я даже не вполне уверен, что вы способны управлять собственной женой в той степени, в какой я могу ожидать этого от лидера СС. Хайль Гитлер!» В августе он посылает угрожающий сигнал коменданту Кракова: «Я совершенно не одобряю ваших приказов, которые, похоже, направлены только на эвакуацию. Я требую высочайшего мужества от всех членов администрации. Вывоз вашего имущества интересует меня крайне мало!» Даже когда он сам оказался в неприятном положении на Западном фронте, это не удержало его от написания резкого письма генералу СС Хофлю 12 января, после того, как он решил не посылать строгий выговор, заготовленный еще 30 декабря. Его исправленное письмо начиналось так: «По традиции, я размышлял над письмом, которое продиктовал для вас более десяти дней назад, и решил написать вместо него более личное послание, предоставив вам еще один шанс». Заканчивалось письмо так: «Если бы я представлял, насколько доверенное вам дело превышает ваши умственные способности, я бы избавил и вас, и себя от лишних неприятностей».
Дошедшие до нас письма и меморандумы Гиммлера показывают, что он должен был знать о неспособности СС на героическое самопожертвование, которого он от них ждал. Например, анонимное письмо, датированное 14 января 1944 года, обвиняло многих ведущих членов СС во взяточничестве, обмане и воровстве; автор писал, что он старик, чьи сыновья на фронте и чей дом разрушен во время бомбежки. В письме, которое явно было серьезным, перечисляется примерно дюжина офицеров СС, которые, по утверждению автора, предавали отечество, ведя роскошный образ жизни. Десять дней спустя, 24 января, старший офицер СС пишет о том, что глупо призывать в армию работников военной промышленности, когда на фронте не хватает не людей, а оружия. 16 февраля генерал Хоффман пишет письмо из Штутгарта, в котором спрашивает, что делать с лишними иностранными рабочими, которые теперь, когда границы стремительно сжимаются, стали для рейха непосильной обузой. Следует ли оставлять их противнику? Ответа на это письмо не зарегистрировано.
23 февраля Гиммлер сам пишет Борману, которого называет «дорогим Мартином», о письме, которое он получил из Веймара от молодого офицера СС, Вильгельма Вермолена, в котором тот жалуется на низкий моральный облик ведущих членов Партии, которые первые бросились бежать.
Назначение Гиммлера главнокомандующим совпало с гибельной политикой передачи Герингу и Гиммлеру непосредственного командования, соответственно Люфтваффе и ударными силами СС. Армия не имела дисциплинарной власти над этими дивизиями, которые подчинялись только своим лидерам. Лишь по тактическим причинам они могли поступать в распоряжение армии. Гиммлер, подобно Герингу, мог теперь вмешиваться в вопросы стратегии и оспаривать приказы, отданные армейскими командирами, в той мере, в какой они касались его собственных людей.
Согласно Вестфалю, Гиммлер разразился «целым потоком абсолютно ребяческих приказов», но в соответствии с исповедуемыми им «новыми методами руководства» профессиональными солдатами руководил Кейтель. Гиммлер «страдал патологическим недоверием» и всегда, не колеблясь, обвинял армию в провалах своих собственных недейственных приказов, поскольку «всегда считал, что его поставили в невыгодное положение». Вестфал утверждал, что Гиммлер всегда расточительно обходился с посланными ему припасами:
«Ему всегда посылали больше припасов, чем всем остальным частям фронта, из опасения, что в противном случае он позвонит Гитлеру и направит все поезда с амуницией в свой сектор. При этом он выстреливал все посланные боеприпасы до последнего снаряда, а затем просил прислать еще. Он сидел в своем специальном поезде в Шварцвальде, а во время налетов прятался в туннеле. А то, что Гиммлер сам никогда на фронте не появлялся, об этом и вообще можно не упоминать. Он издавал свои приказы, сидя в тылу»[127].
Едва ли можно сказать, что Гиммлер реалистично воспринимал свои невероятно ответственные обязанности на так называемом Вислинском фронте. Он был назначен в очередной раз просто, чтобы заполнить вакуум, образовавшийся после того, как Гитлер бросил все силы на отпор последнего наступления русских. Гудериан, как начальник Генерального штабы, конечно же, выступил против этого непрофессионального назначения, но Гитлер был непреклонен. Вот что сказал по этому поводу сам Гудериан: «Это нелепое предложение меня ужаснуло… Гитлер считал, что Гиммлер очень хорошо показал себя на Верхнем Рейне. К тому же он командовал Резервной армией и, следовательно, всегда имел под рукой источник подкрепления… Гитлер приказал Гиммлеру собрать свой собственный штаб…»[128].
По свидетельству Гудериана, Гиммлер окружил себя сотрудниками СС, совершенно не имеющими опыта в том, что им предстояло делать. Его штаб-квартира находилась в 150 милях к северо-востоку от Берлина в Дойч-Кроне, куда он прибыл 24 января, обгоняя по дороге немецких беженцев. Русские уже захватили Восточную Пруссию и вышли на линию, протянувшуюся на юг от Эльбы на Балтике до Торуни близ Познани, старой штаб-квартиры немецкой армии, где Гиммлер так часто произносил речи, и Бреслау. В Северной Германии господствовали наступающие армии, и лишь разрозненные очаги сопротивления пытались сдержать их дальнейшее продвижение.
Имеющиеся у Гиммлера сведения тоже были разрозненными. Согласно Скорцени, он приказал ему сдать город всего в тридцати милях от Берлина и в ста милях от собственной штаб-квартиры. Либо Гиммлер неправильно понял название города, либо он считал, что силы русских рассредоточатся по широко разбросанным областям Германии. Русские, на самом деле, ожидали подхода обозов, отставших в ходе наступления, но они и так уже отсекли германские войска в Восточной Пруссии, которые с нетерпением ждали от гиммлеровской армии освобождения и лишь частично занимали Познань, немецкий центр связи в этом регионе. Гиммлер вывел гарнизоны из Торуни, Кульма и Мариенвердера, которые при благоприятных обстоятельствах, по крайней мере, дали бы ему плацдарм, с которого можно было освободить людей в Восточной Пруссии, и заменил командира гарнизона в Познани твердолобым командиром СС с 2000 кадетов в подчинении. Кроме того, он расставил полицию вдоль реки Одер, поручив ей расстреливать дезертиров и выставлять их тела на всеобщее обозрение. Когда же он попытался предпринять небольшое местное наступление из Дойч-Крона в направлении Шнейдемюля, его люди потерпели поражение, и он был вынужден перенести штаб-квартиру и быстро оттянуть силы на сто миль на запад к Одеру, приказав отдавать под трибунал командиров гарнизонов оставленных позади формирований, если они покинут свои посты. На севере русские армии преследовали его по пятам и продвинулись до самого Одера. По «приказу Гитлера Гиммлер опасно вытянул линию обороны вдоль балтийского побережья, чтобы как можно дольше удержать базы подводных лодок, протянувшиеся до самой Эльбы.
