Андрей Аникин - Адам Смит
По словам человека, много беседовавшего со Смитом на литературные темы, он высказывался так: «Обязанность поэта состоит в том, чтобы писать, как подобает джентльмену. Я не люблю этот безыскусственный язык, который ныне считают уместным называть языком природы, простоты и так далее».
Вероятно, Бернс ему нравился не столько как поэт, сколько как шотландец.
Его кумирами по-прежнему оставались древние, а в английской литературе он видел мало прогресса после Драйдена и Поупа. Он вообще, видимо, плохо чувствовал художественную прозу и считал ее «низким жанром». Совершенно не принимал всерьез он романы Дефо и Свифта.
Смит презирал журналистику и с необычной для него желчностью отзывался о сплетничестве и злословии печати.
Если задать вопрос, почему Смит все же пошел в чиновники, ответ, мне кажется, должен быть самый тривиальный: из-за жалованья.
Уже почти пятнадцать лет он жил на деньги герцога Баклю. Правда, пенсия была закреплена за ним пожизненно. Но это было стеснительно и, если подумать, не очень этично. Кроме того, 300 фунтов в год, казавшиеся ему в свое время большим богатством, теперь выглядели довольно скромно. Живя один в Лондоне, он тратил не меньше 200–250 фунтов в год. Да поездки, да дом в Керколди, да книги!
Кроме того, когда началась Американская война и шотландские купцы попали в трудное положение, один глазговский друг попросил у него в долг, уверяя, что иначе ему грозит банкротство. Смит не смог отказать, а теперь не хотел взыскивать по векселям, хотя срок их давно истек.
Не мог он и вернуться в университет. В Глазго вакансий не было, да ему вовсе и не хотелось вновь впрягаться в профессорскую лямку.
Был и еще один трудный вопрос: где поселиться? В свое время, когда Юм задал ему этот же вопрос, он без колебаний дал ответ: Лондон! Можно время от времени бывать в Шотландии, но постоянно жить надо в столице. Юм не последовал совету и, пожалуй, думал теперь Смит, правильно сделал. Он счастливо прожил свои последние годы и умер среди искренних друзей, а не среди лондонской литературной черни. Теперь Лондон не привлекал и его самого. К тому же нечего было и думать перевозить туда миссис Смит, а оставлять ее одну он больше не мог.
Но Смит вовсе не хотел и доживать свой век в Керколди. Шести лет добровольного заточения казалось ему вполне достаточным. Оставался Эдинбург, город, о котором еще Бен Джонсон, современник Шекспира, сказал: «Шотландии сердце, Британии око второе».
Открывшаяся весной 1777 года, когда он был в Лондоне, вакансия таможенного комиссара Шотландии разрешала все эти трудности. Смит мог рассчитывать на избавление от неловкой зависимости от герцога и получить возможность жить в Эдинбурге, среди приятных ему людей. Он написал матери, она ответила, что согласна переселиться. Согласие кузины Джейн подразумевалось.
Оставалось только добиться назначения. Это сделали Баклю, Уэддерберн, лорд Мэнсфилд и еще кто-то. В начале февраля 1778 года в Керколди он с облегчением получил официальную бумагу о назначении…
Свою 55-ю годовщину Смит празднует в Эдинбурге, в только что снятой и устроенной квартире в Панмур-хаузе. Он мог бы позволить себе снять небольшой особняк в новом городе, который вырос за последние годы по ту сторону Норт-лох. Но с Кэнонгейт и Хай-стрит связано слишком много приятных воспоминаний. К тому же в Панмур-хаузе, к которому со стороны холма примыкает большой сад, он не чувствует неприятных сторон старого города, если не считать мерзких запахов, иногда добирающихся до его окон.
В это теплое майское воскресенье здесь собрались все его старые друзья: Блэк, Робертсон, Фергюсон, Блейр и еще несколько человек. Даже 80-летний лорд Кеймс прибыл в своем портшезе. Смит внимательно приглядывается к молодым людям, которых он еще мало знает: Гарри Макензи, Дагалду Стюарту. Давно он не был в такой приятной компании, думает Смит. Надо сделать воскресные ужины регулярными. Он может теперь себе позволить угощать друзей часто и хорошо. Таковы некоторые преимущества приличного дохода.
Смит говорит себе, что он должен считать себя счастливым, и, в сущности, он счастлив.
Ему удалось спокойно завершить свой многолетний труд. Успех книги теперь уже не вызывает сомнений.
Он здоров и бодр и иногда позволяет себе подумать, что, чего доброго, проживет еще лет пятнадцать, а то и двадцать.
У него нет врагов, о которых стоило бы говорить, а близкие и искренние друзья, безусловно, есть.
Обо всем этом Смит думает, рассеянно кладя себе в стакан с чаем один кусок сахара за другим. Кузина внимательно наблюдает за ним, но, видя, что он не остановится, пока не достанет из сахарницы последний кусок, со смехом возвращает его к действительности. Он с изумлением видит, что в стакане у него не чай, а сахарный сироп.
Миссис Смит довольна. Ей нравится в Эдинбурге, нравится это оживление в их доме, нравится больше всего, что сын опять при ней. Она стала плохо слышать, и домом уже управляет в основном кузина. Хозяйство ведется, как в Глазго и как в Керколди, строго и расчетливо. К богатству миссис Смит и мисс Дуглас уже трудно привыкать. Смит просил купить для сегодняшнего ужина деликатесы. Женщины для вида немного поворчали, но все сделали: его слово для них закон.
Правда, он уже не единственный мужчина в доме. За столом со взрослыми сидит 9-летний белокурый мальчик. Дэвид — сын полковника Дугласа из Стрэтендри, кузена Адама Смита и родного брата кузины Джейн. Он будет учиться в Эдинбурге и жить у них.
Смит не сразу привыкает к ребенку в доме: ведь этого никогда не было. Но скоро Дэвид становится для него совершенно необходим. Когда мальчик уезжает летом домой, Смит ощущает ужасно неприятную пустоту и берет с собой больше, чем обычно, печенья для ребятишек с Хай-стрит. Более всего он, кажется, любит получать письма от Дэвида и читает их всем домочадцам, включая кухарку, горничную и старого слугу, который сменил храброго Роберта Рида, уехавшего в Канаду.
2. СЕВЕРНЫЕ АФИНЫ
— Как случилось, Смит, что вы до сих пор не были у княгини? — спросил Робертсон и укоризненно покачал своим большим, напудренным и завитым парикам. Шляпу и зонт он держал в руке.
Смит молча сокрушенно развел руками, а Хаттон, усмехнувшись, заметил:
— И не ходите, Смит. Вас там заставят говорить по-французски и играть с болонками.
Робертсон критически оглядел Хаттона, вернее его, как всегда, заношенный и неаккуратный костюм. Казалось, костюм сохранял следы частых поездок его хозяина за город, возни с камнями, землей и лошадьми. Хаттон не заметил или предпочел не заметить этого взгляда. Робертсон повернулся к Смиту и сказал:
