Виктор Чернов - Перед бурей
Он заявил в очень мягкой форме, но по существу очень твердо, что теперь, когда над прессой более не тяготеет проклятая обязанность недоговаривать из-за страха цензуры, каждой газете необходимо занять ту или другую совершенно определенную партийную позицию.
«Сын Отечества» был органом народническим и стоял на крайнем левом фланге прессы. Соответственная этому организованная политическая сила левонародническая — называется партией социалистов-революционеров. К ней тянулись все симпатии левонароднических органов, но печать оставалась в надпольи, политические борцы — в подпольи. Они разлучены, связь между ними была чисто духовной, моральной. Ныне открылась возможность связи непосредственной; партии выходят наружу. Со своей стороны печать захватным порядком превратила все запретные темы в темы доступные. Он счастлив, что в нашем лице газета получает соединительное звено с борцами, подготовлявшими исторический праздник освобождения.
Все основные работники газеты уже предупреждены о предстоящей реорганизации газеты. Вновь вступающие лица — трое присутствующих и четвертый, имеющий вскоре приехать Н. С. Русанов, возглавляют собою основные отделы; вместе с Гр. И. Шрейдером они будут составлять главный редакционный комитет. Но и труд всех прежних работников газеты нужен, и материальное положение их останется прежним.
Затем высказался издатель С. П. Юрицын. Он всецело поддержал Гр. И. Шрейдера, подчеркивая необходимость более резкого боевого тона, обуславливаемого характером переживаемого момента. Говорил он немного, короткими, красиво построенными фразами.
Из остальных сотрудников первым стал говорить М. Ганфман-Ипполитов. Он в чрезвычайно корректном и доброжелательном тоне приветствовал реформу газеты. Сейчас происходит то, что лежит в природе вещей. Принятие более определенной политической позиции, вплоть до партийной принадлежности, неизбежно. Хорошо, что «Сын Отечества» нашел свою партию, а партия нашла свой орган. Но его, Ганфмана, собственная позиция значительно правее. Он искренно желает новому составу полного успеха на пути, по которому лично он не может за ними последовать.
М. Ганфман был умным и ценным сотрудником. О его потере жалели. Он вел обзор печати и писал передовые, Он был очень хорош в полемике со всей правой прессой. Но теперь зарождалось множество левых, в том числе социалистических газет. В откликах на их высказывания, Ганфман, самоопределявшийся, как кадет, — неизбежно разошелся бы с нами. Кто-то предложил тогда разделить обзор печати на две части: правую прессу оставить за Ганфманом, левую передать мне. Я без малейших колебаний согласился, но Ганфмана, по понятным причинам это не устраивало. И он всё с той же твердостью, смягченной выражениями искренней доброжелательности к газете, отклонил это и все подобные компромиссные предложения.
Было заметно, что это заявление Ганфмана, при всей его мягкости и корректности, деморализующе подействовало на многих из сотрудников. Сразу появились колебания и какой-то внутренний испуг у фельетониста Яблоновского. Но что всего более нас удивило, так это резкая перемена позиции у Ганейзера.
Он, с таким жаром ухватившийся за идею «сосватать» нас с «Сыном Отечества» и энергично действовавший для устранения всяких препятствий, вдруг проявил чрезвычайное беспокойство и поставил нам много всевозможных вопросов для выяснения нашей позиции. Мякотин, Пешехонов и я держали «единый фронт». По нашим высказываниям никто бы и не подумал, что мы только что чуть-чуть не разошлись совсем в разные стороны. Правда, и задаваемые нам вопросы как-то совершенно не попадали в «больные места», а счастливо проходили мимо них.
Помню, одним из главных вопросов было отношение к стачечному и демонстрационному пылу тех дней. Должно быть, тем из редакции, кто страдал психологией «испуганных интеллигентов», казалось, что именно — представитель вчерашнего подполья должен непременно стремиться во что бы то ни стало форсировать события и лезть напролом. Мои ответы должны были поставить их в полное недоумение.
Дело в том, что когда я успел немножко ориентироваться в происходящем вокруг, я нашел положение крайне непрочным. Чем дальше, тем больше мне казалось, что главная наша сила в слабости, в растерянности правительства. После всеобщей забастовки правительство вконец растерялось и страшно преувеличило силы революции. Это для нас было выгодно, и это надо было использовать для организационной работы, чтобы как можно скорее уменьшить роковую диспропорцию между представлением правительства о наших силах и действительным состоянием этих сил.
Вот почему мне тогда и думалось: прежде всего и больше всего избегать форсирования событий! Если мы захотим «добивать правительство», как гласил один из брошенных тогда в массу лозунгов, то правительство от растерянности может перейти к мужеству отчаяния: и тогда неизбежно окажется, что оно, в сущности, гораздо сильнее, чем само думает, а мы — гораздо слабее, чем кажемся.
Поэтому нужна огромная осторожность в нападении, но зато самый широкий размах, самое большое дерзновение в организационных начинаниях. Особенно же важным, конечно, казалось мне и моим товарищам перенести движение из городов в деревни, захватить крестьянство, сделать реальной силой едва начавшийся формироваться Всероссийский Крестьянский Союз. Надо — рассуждали мы лихорадочно собирать силы. Рано или поздно, правительство всё равно оправится и попробует взять назад то, что дало. Чем дальше удастся нам отсрочить этот момент, тем больше накопится у нас сил, чтобы отразить неизбежный контрреволюционный натиск. А потому тактика ни в коем случае сейчас не должна быть агрессивной. Надо удерживать уже завоеванные позиции, надо выиграть время. Мы должны импонировать «спокойствием уверенности», не выдавать своей слабости в данный момент и больше всего спеша — вырасти, для чего у нас возможности колоссальные. Всё прочее приложится.
Я успел незадолго до того побывать в Совете Рабочих Депутатов. Там, к моему ужасу, я увидел в полном ходу совершенно расстраивавший эти планы проект — явочным порядком осуществить на всех петербургских фабриках и заводах восьмичасовой рабочий день. Начать такое дело, опираясь на организацию, возникшую без году неделя, не успевшую еще окрепнуть, да притом и приниматься за него без всякой подготовки, вдруг, — не значило ли это идти на авантюру, возлагая все надежды на какое-то стихийное и все выручающее «наитие революционного вдохновения».
С этим глубоко-скептическим настроением взял я в первый раз слово в Совете Рабочих Депутатов, чтобы призвать к осмотрительности, к более последовательной и выдержанной тактике вместо дерзких революционных импровизаций. Я подробно старался показать, какая разница между французским прототипом завоевания восьмичасового рабочего дня методами «прямого действия» и его предполагаемой российской копией; я пытался направить внимание Совета на другое: на рассылку по всей стране рабочих депутаций, чтобы повсюду вызвать к жизни «советы», подобные петербургскому.
