Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…
17 июля 81, суббота, Москва. Вчера по радио: лишен гражданства Войнович. Естественно и жданно.
Интересное интервью с Ростроповичем. (Напечатано в «Русской Мысли»). Опять объясняет причины своего отъезда и пр. Но меня поразила фраза: «советская музыкальная школа – лучшая в мире». Могу ручаться, что и школа художественного перевода советская – лучшая в мире; и детская книга советская – в страшнейшие 30-ые годы – была лучшая в мире. Парадоксально, но так. Хорошо бы разобраться в причинах; Архипелаг ГУЛАГ в действии – а балет, музыка, детская книга, переводы – лучшие в мире. И литература была сильная и не прерывалась ни на минуту, вопреки всему. В чем тут дело, какое тут соотношение, каков закон? Во всяком случае, честь и слава трудовой интеллигенции нашей.
У всех 3-х современных толстых эмигрантских журналов один и тот же недостаток (при разнице в пристрастиях и ненавистях): полное игнорирование Сов. Союза и России, т. е. всего здешнего, кроме верующих и диссидентов. А где же культура здешняя? Сейчас ей может быть труднее, чем даже тогда – тогда еще были дореволюционные люди – но вот беру на выбор: 2 тома Цветаевой; 2 тома «Лит. Наследства» о Блоке; «Избранное» Самойлова; Дневник и «Записные Книжки» Пантелеева; выставка Ярославского портрета; выставка книг издательства «Academia».
Надо, чтобы туда поступали обзоры – литературные и общекультурные – отсюда, чтобы они из здешних мерок узнавали who’s – who[495] и что тут прорастает сквозь тлен. Они же прилагают мерки одна другой хуже (и уже: только политические или религиозные), и получается чепуха в безвоздушном пространстве.
8 сентября 81, вторник, Переделкино. Прочла 2-й том Цветаевой. Многое перечла. «Мать и музыка», «Пленный Дух» – великолепно. О Волошине – растянуто, скучно. О Бальмонте – не верю, что он великий поэт. Он плохой поэт. Впервые прочла «Поэты с историей и без истории» – там страницы о Пастернаке гениальны.
25 сентября, пятница 81, Переделкино. Читаю подряд стихи Цветаевой. Это немыслимо. Целые пуды ахинеи, чепухи. И вдруг – гениальное стихотворение. Вот эти 25 из тысяч и издать бы. Правда и лучшие – не без ахинеи внутри.
24 ноября 81, среда, Переделкино. Я подумала о Дедовой литературной судьбе – почему его никто не знает на Западе. Потому что он был настоящий русский западник в литературе. Он перевел Киплинга, Уайльда, Уитмена, Синга, Твэна. Но им это неинтересно – не переводить же своих обратно с русского? Он был великий – да, великий, уникальный – русский критик. Но они не знают тех, о ком он писал – Некрасова, Чехова, Короленко, Блока и т. д., да и шел ведь он от нашего языка, да и в переводе рыдания Некрасова не звучат… «Живой как Жизнь», «От 2 до 5» – его шедевры – непереводимы. Значит, Запад может интересоваться только его гражданскими подвигами – но наши эмигранты о бесчисленных спасенных им людях ничего знать не хотят, у них свои игры.
19 июня 82, суббота, Москва. Да, а вчера вечером Люша дала мне прочесть кусок из Мемуаров Шварца о Маршаке, Житкове, Олейникове и др., напечатанный в «Русской Мысли» с пристойной «врезкой» перед текстом.
Меня это очень взволновало. Наверное от этого я не спала. Матвеевская, 2 – сколько я ходила туда с Ваней и без Вани – возле Бориса Степановича коньячок, возле Софьи Павловны – самовар; и Куса[496] я любила, и кота; это все из моей жизни… Очень удался ему Олейников, неплох Маршак, хороши Капица и Приваловы. Да и Борис Степанович вышел и его ссора с С. Я. Но Борис Степанович не совсем, ключа к нему Шварц не нашел – отчасти потому, что никто из нас не знал и не знает его настоящей биографии. Я знаю одно: она не та, какую он нам рассказывал. Он говорил, – и так всюду теперь изображается – что во время Октябрьской революции был в Англии: Временное Правительство, дескать, послало его туда принимать пароходные моторы. Так-то так, но Дед подарил мне открытку от Бориса Степановича из Петрограда в Москву от октября или ноября 17 г… Думаю, и в Одессе он скрывался не только от белых. И в Ленинград, голодный и безработный, приехал он неспроста таковым…
25 июля 82, воскресенье, Москва. Радостью был Петя Пастернак[497], пришедший говорить по телефону. Я попросила передвинуть на костровой площадке сдвинутую кем-то кошку. Я видела его грудным, потом 5-летним, потом 8-летним (очень маленького роста) и теперь 23, кажется. Глядя на него – легкий, складный, невысокий, с поразительной кожей лица, глядя на его улыбку – добрую, сияющую – я подумала, что он ведь не знает сам, какое это чудо: 23 года и сияние лица. Он только потом удивится, что он таким был. Черноволос в Алену, а лепка лица – Пастерначья, только не так сильно выдаются челюсти. Прекрасное человеческое существо.
23 октября 1982 г., суббота, Москва. Уже три дня как выпал снег и лежит, не тает. А еще в прошлое воскресенье было лето. Люша ездила в Переделкино и восхищалась теплом и кленами.
Обычно снег ложится после Дедового дня, т. е. после 28-го[498]. Значит и этот много раз растает еще. Эти дни – Дедов крестный путь. «За что мне такие мучения, я всем хотел добра». Да, он всем хотел добра (это один из его недостатков) и сам был «дитя добра и света»[499]. Были ли у него недостатки? О, да. Первый его недостаток – М. Б. и послушание ей, не дававшее счастья и ей, потому что она чувствовала неполноту, неискренность. Но он позволил ей исказить свою жизнь и все наши жизни и лишить его семьи: жил он неуютно, неухоженно (при ней), неудобно, неустроенно – в смысле быта, одежды, еды, общения с людьми… Была ли я ему хорошей дочерью? Обожающей – да, хорошей – нет. Т. е. я всегда шла не той дорогой, которую он желал для меня. Он не хотел, чтоб я училась в Институте Истории Искусств – и потому, что учиться вообще надо самой (как он) и потому, что формалисты были враги его. (Но он не понимал, что я ни минуты не на их стороне, а училась там не зря: встретила Тамару Григорьевну, Шуру – определившую мою судьбу.) Затем – моя ссылка. Ну это уж была совсем не моя дорога, это его возмущало, но став на нее и поняв, что она не моя, я уж не могла вести себя иначе, чем вела… Затем моя работа у С. Я. в редакции тоже казалась ему изменнической, потому что С. Я. нередко вел себя относительно него весьма и весьма гадко. Но если бы не Маршак, я осталась бы литературной неумейкой – он продолжил то обучение литературе, которым так щедро обогатил меня в детстве сам же К. И. Их литературные вкусы во многом совпадали. Только К. И. кроме фольклора, Пушкина, Шекспира и Некрасова любил и Мандельштама, и Ахматову, а С. Я. – нет… Затем, и Пастернака.
