Владимир Семёнов - Трагедия Цусимы
— Ничего, что у вас нет определенного занятия, — вы нам много поможете своими рассказами о том, что и как было, как и что вышло… — говорил мне адмирал. — Наши на вас так насядут, так вам придется работать языком, что ни о какой другой работе и не подумаете! — шутливо закончил он.
В этом отношении он глубоко ошибался. Я говорил уже, что в штабе меня встретили холодно, чтобы не сказать более. Отчасти это было понятно. Они, избранные из всего наличного состава офицеров флота, трудились, работали, готовили эскадру, сочиняли приказы и циркуляры, составляли инструкции, напрягали все свои способности, прилагали все знания, всю опытность, чтобы все предвидеть, все предусмотреть… наконец — с ними вместе работали и главный штаб, и технический комитет — учреждения непогрешимые… и вдруг — по какому-то капризу адмирала какой-то старший офицер с какого-то крейсера, только потому, что шесть месяцев просидел в Порт-Артуре, где ничего не сумели сделать, как следует, — будет давать им советы и указания!., «его» надо спрашивать!..
Конечно, никто и ни о чем меня не спрашивал… Мало того, когда я сам начинал с кем-нибудь из специалистов разговор о том, какие приемы практиковались в Порт-Артуре, как многое пришлось изменить и приспособить сообразно условиям военного времени, — меня слушали в лучшем случае снисходительно, а иногда и с раздражением… «На основании опытов в Транзунде… испытания в Биоркэ… практика Ревеля… пристрелочная станция в Кронштадте… исследования на полигоне… технический комитет… Главный морской штаб»… — Какое-то полинезийское «табу», наложенное на всякое живое слово, живое дело!
Напомню читателям (уже не первый раз), что в настоящем изложении я строго придерживаюсь записей моего дневника, веденного изо дня в день, а часто — из часа в час. Может быть, в исторической перспективе многие резкости сгладятся, многое непонятное станет понятным, но я теперь, перечитывая листки моего дневника, переживая вновь все, уже однажды пережитое, я задаюсь одной целью — передать, воссоздать на бумаге те впечатления, те настроения, которые владели мной в то время.
Не в осуждение погибшим, не в укор случайно уцелевшим в гекатомбе Цусимы будут последующие строки…
В огромном большинстве своем, люди — не более, как продукт современных им общественных настроений. Штаб- и обер-офицерам, служившим во времена процветания во флоте адмирала Алексеева, можно ли поставить в вину, что они личными своими качествами не походили на тех, кто были сподвижниками Нахимова?..
Я не говорю про отдельных лиц штаба адмирала Рожественского, я говорю про общее впечатление, вынесенное мною за первое время моего пребывания на эскадре. Насколько адмирал, не пропускавший мимо ушей ни одного замечания, все помнивший, обо всем думавший, всецело отдававшийся мысли и заботе об успешном ходе военных действий, возбуждал симпатию, желание работать вместе с ним, помочь ему в его работе, — настолько же его штаб производил впечатление типичного штаба мирного времени, точной миниатюры того штаба, что процветал и процветает под шпицем Адмиралтейства, со всей его важностью и замкнутостью, мелкими интригами и той особой, ревнивой охраной своей части делопроизводства от всякого постороннего вторжения, которая служит главной основой канцелярской тайны. Не только сделать самостоятельный доклад, но даже просто в присутствии адмирала высказать свое мнение, подать совет по поводу какого-либо мероприятия — значило возбудить против себя глубокое негодование соответственного специалиста. В этом случае можно было с уверенностью ждать, что будут приложены все усилия к доказательству, на основании научных данных, неприемлемости сделанного предложения. Даже действуя самым дипломатическим путем, беседуя с флагманским специалистом с глазу на глаз, приходилось натыкаться на затруднения, почти неодолимые.
Начальник Главного морского штаба, командующий 2-й эскадрой Флота Тихого океана контр-адмирал свиты императора Николая Второго Зиновий Петрович Рожественский (1848–1909)— Право, не знаю, как быть… — обыкновенно отговаривался собеседник. — У нас по этому поводу уж был приказ (или инструкция). Утверждено и подписано адмиралом…
— Так ведь утверждено по вашему же докладу! Вот теперь вы же и передоложите, что, на основании вновь полученных сведений, необходимы такие-то и такие-то поправки…
— Это, знаете ли, трудно… Адмирал так не любит отменять раз отданного распоряжения…
— А вы все-таки попробуйте! Время ли теперь руководствоваться соображениями, кто и что любит? Ведь это не Чили с Аргентиной, а мы с Японией воюем!.. — настаивал я, чувствуя совершенно ясно, что преувеличенное благоговение перед подписью адмирала не более как заслон личного, мелкого самолюбия против возможного укола…
Иногда — удавалось, иногда — нет…
Тяжело вспоминать все эти подробности, перетряхивать весь этот хлам и мусор, — но что ж делать?.. Из этих мелочей слагается история.
Все сказанное мною о штабе второй эскадры отнюдь не составляло какого-нибудь специфического свойства этого именно штаба. Это было свойство всех наших штабов, начиная с главного. Была здесь только одна особенность, с которой до того мне не приходилось сталкиваться: двустепенность и анонимность докладов. Всякий (конечно, из числа штабных или начальствующих лиц, отнюдь не простой смертный), желающий что-либо предложить, высказать свои соображения, должен был подробно изъяснить все флаг-капитану; затем, если этот последний не возражал ничего по существу, а лишь высказывал пожелания некоторых поправок в деталях, — представить краткую записку; эта записка перепечатывалась на машинке (без подписи) и приобщалась к докладу флаг-капитана. Дальнейшая судьба такой записки бывала различна: либо она получала желаемое направление, либо передавалась на заключение соответственного специалиста, либо на ней появлялась резолюция, вовсе не соответствующая мысли автора, либо она просто оставалась без последствий… В последних двух случаях от настойчивости автора зависело добиться личного доклада, хотя и тут на удачу надежды было мало, так как, несомненно, первый неуспех являлся результатом враждебного отношения к делу соответственного специалиста или кого-нибудь из высших чинов штаба; приходилось бороться против уже созданного предубеждения, не зная даже, на чем оно основано, какие доводы выставлены противной стороной… Не думаю, чтобы эта система служила на пользу дела. Кто ее изобрел — не знаю. Во всяком случае, она окружала адмирала как бы глухой стеной, пробиться через которую было нелегко!.. Единственной брешью в этой стене были общие завтраки, обеды и чаепития (Весь штаб столуется у адмирала.), когда можно было завести разговор на желаемую тему, разговор, всегда живо поддержанный самим адмиралом, который никогда не допускал замять его, наоборот, подавал такие реплики, которые понуждали спорящих высказаться до конца. Однако не все чины штаба жили на «Суворове», и находившиеся на других кораблях лишены были возможности пользоваться вышеописанным приемом. Меня тоже хотели, под предлогом тесноты, сплавить подальше, и я остался на броненосце только по личному приказанию адмирала.
