Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт
Потом он привел ко мне Лечу. Мальчик глядел настороженно, но без всякого страха, по-русски понимал почти все, но говорить стеснялся. Я рассказал ему без деталей, разумеется, - что мы подружились с его отцом, и обещал свидание в ближайшие дни.
Вечером хозяйка устроила пир в мою честь. Не скрою, мне было весьма приятно, хотя и несколько стеснительно, что ли. Не привык я выслушивать бесконечные благодарности.
А через день из Тифлиса вернулся генерал. Воодушевленный, хотя и весьма озабоченный.
- Уделите мне десять минут, Олексин. Меня внезапно вызвали в Петербург для доклада Государю, и я должен кое-что уточнить.
- Когда вам будет угодно, Павел Христофорович.
Мы уединились в его кабинете перед обедом. Я полагал, что речь опять пойдет о нашем рейде в Аджи-Юрт, но генерал начал беседу несколько неожиданно.
- В тысяча восемьсот четвертом году я принял Лубенский гусарский полк, а уже через восемь месяцев был освобожден от должности его командира с пренеприятнейшей формулировкой "за явное несоблюдение порядка службы". Через год обвинение было полностью снято, но нервов я потратил немало. Это - первое, Олексин. Второе. Во время Смоленского сражения я имел честь состоять офицером для поручений при вашем батюшке бригадире Илье Ивановиче, вечная ему память. Все это вместе, а также моя искренняя вечная благодарность вам позволяет мне спросить вас о причинах вашего разжалования. Не скрою, что надеюсь быть принятым лично Государем, где вполне уместно будет вспомнить о вашем героическом деянии. А посему слушаю вас, Александр Ильич, со всем вниманием.
Я понимал искреннее желание генерала помочь мне, мало верил в успех, но рассказал все о своих казематах, крысах и допросах. Естественно, в той версии, которой придерживался сам: был пьян, играл в карты с поручиком конно-пионерского полка, чуть не проиграл собственного человека и в конце концов выиграл полный список пушкинского "Андрея Шенье". Затем - офицерский суд, обвинивший меня в недопустимых разговорах с солдатами, и - утвержденный Государем приговор о разжаловании с ссылкой на Кавказ.
- Моллер сказал мне, что вы были представлены к Знаку ордена святого Георгия за взятие аула Ахульго?
- Совершенно верно, Павел Христофорович.
- Почему же командир батальона вычеркнул вашу фамилию из поданной Моллером реляции?
- Когда-то он посмел оскорбить девицу, и я вынужден был образумить его пощечиной.
- А девицу зовут Верой Прокофьевной, - усмехнулся Граббе. - События порою пересекаются весьма забавно... Отдыхайте, Олексин, набирайтесь сил. Вы и поручик Моллер - мои гости.
Генерал уехал в Санкт-Петербург, я достаточно окреп на добрых харчах, вине и фруктах, и мы с подпоручиком Борзоевым решили выехать в крепость Внезапную. Борзоев прихватил на всякий случай десяток казаков, посадил Лечу впереди себя, а я взял в генеральской конюшне белого жеребца, и мы двинулись воссоединять отца с сыном.
Удивительное дело, но солдаты - естественно, те, которые не ходили с нами в Аджи-Юрт, - встретили меня с какой-то странной завистливой неприязнью. "Вот, дескать, повезло: и червонец получил, и в генеральском особняке бока отлеживает..." Ну, есть, есть это дурное чувство в русской душе, тлеет оно до времени, словно выжидая, а чем риск-то обернется. И коли ты цел остался, значит, счастливчик, Бога за бороду ухватил и сам жив при этом. А то, что не на прогулку тогда ходили, что погибли многие, что ранены почти все, это все потом как бы отсеивается, исчезает, и остается одна зависть в глазах. И одно в них читается: "Ну, хитрован ты, Александр Ильич..."
А Пров и Сурмил чуть на шею не бросились. И радость, что видят меня, искренней была...
Ну, это я так. Разворчался, иного ожидая и не получив и грана того, что ожидал. И не от солдат, честно говоря, а от господ офицеров, помощников ротного Моллера, опоздавших из отпуска к той внезапной тревоге...
- Искать Беслана поеду один, - сказал я порученцу Борзоеву чуть резче, чем хотелось.
- Я головой отвечаю за вас перед генералом, Александр Ильич.
- Ничего со мною не случится, подпоручик. Мальчика пока покормите, растрясло его по дороге.
Взгромоздился на белого жеребца и погнал его к знакомому месту со знакомой скалой.
Все было в точности как тогда, перед самым нашим походом. Только куда быстрее: всего около часу мне возле скалы верхом красоваться пришлось.
- Опять пулю ищешь?
Оглянулся - Беслан за спиной. Усмехается в бороду:
- Не бережешь ты свою спину, Сашка. Рад, что живым вижу тебя.
- Твоей милостью, Беслан. Ты предупредил посты под Грозной, что нас держат в кольце?
- Нет, - сказал, как отрезал: коротко, жестко и сурово. - Если только ради этих слов приехал, давай лучше разъедемся.
- Я нашел Лечу.
- Где? - он резко повернулся в седле. - В Червленой? Как зовут казака и сколько он просит за мальчишку?
- Твой сын - во Внезапной. С твоим родственником Борзоевым, порученцем генерала Граббе.
- У меня нет родственников на русской службе!
- Он спас твоего Лечу.
- Да, слава Аллаху, у меня теперь есть сын. И поэтому у меня не должно быть никаких знакомых из тех, кто служит русским!
- Не горячись, Беслан. Если ты так беспокоишься за судьбу сына, может быть, стоит оставить его в генеральском доме? Его обучат грамоте, отдадут в учение, в конце концов он может стать офицером...
- Нет, друг, - вздохнул Беслан. - Мой сын пойдет по тропе своих предков, чтобы тропа эта никогда не кончалась...
Через полтора часа я привез ему сына. Надо было видеть их встречу, их суровую сдержанность, при которой сияли только глаза мальчишки да чуть вздрагивали руки отца, чтобы понять крутизну тропы, по которой они намеревались идти до конца.
- Прощай, брат, - сказал Беслан. - На всю жизнь остаюсь твоим должником.
Перегнулся с седла, обнял меня. Потом усадил Лечу перед собою, развернул коня к обрыву...
- Будь свободен!..
И с гиканьем помчался вниз...
Не люблю гордых людей, но люблю гордые народы, желающие тебе при встрече не личного здоровья, а личной свободы. Когда они исчезнут с лица земли, исчезнет и их благородный пример, и человечество неминуемо превратится в одну гигантскую людскую барского дома средней руки, набитую толпой послушных завистливых обывателей...
* * *
Мы с Борзоевым вернулись в Кизляр, а вскоре в генеральский особняк пожаловал неизвестный мне художник. Он носил итальянский берет, французскую широчайшую блузу, длинные волосы и бородку а la кардинал Ришелье. Художник рисовал выздоравливающего Моллера - кстати, совсем недурно, надо отдать ему должное, - а я во время сеанса обязан был рассказывать ему о сражении со всеми деталями. Кто где стоял, что делал, как лежал, как стрелял и как погибал. Когда мне это надоедало, меня сменяла Вера.
