Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской
Однако это ничуть не облегчало дела, так как он или немилосердно наступал своей даме на ноги, или поворачивал ее не в ту сторону, или, лихорадочно вцепившись в нее, не давал ей сделать ту или иную фигуру. Все это происходило оттого, что от волнения он терял всякую память и никакие записи ему не помогали. За его безумно длинные ноги мы прозвали его Журавлем.
Смешнее всего было то обстоятельство, что о каждой фигуре он во время танца вслух предупреждал свою даму.
— Внимание!.. Сейчас сделаем «променад номер 2»! Начинаю… р-р-ра-а-аз!!! — И с первым же «раз» он изо всей силы наступал Вале на ногу.
Мой «роковой» кавалер был менее жесток, но тоже по-своему невыносим. Так как я никогда ни о чем с ним не разговаривала, то мне не удалось узнать, какова была его профессия в жизни, но мне почему-то казалось, что он был поваром.
Только поварской белый накрахмаленный колпак мог еще придать какой-то смысл и выражение этому глупому, тупому круглому лицу. Он был молод, но уже успел «отъесться», и от хорошего питания казалось, что во рту у него за каждой щекой спрятано по небольшому яблочку. Когда он танцевал, эти «яблочки» весело подпрыгивали, а из его круглых широких ноздрей вырывалось такое сопение, словно он переворачивал на противне жареного поросенка. Помимо всего, он являлся в школу танцев, надушившись чем-то поистине тошнотворным. Танцуя с ним, я испытывала чувство, словно, взойдя в керосиновую лавку, стою у полки за прилавком и вдыхаю подряд все сорта дешевого туалетного мыла, а в особенности того, что имеет розово-красный цвет. Что-то противное и назойливое было в этом запахе. Мы так и прозвали его Мылом. Руки его были всегда холодны и мокры, и какую бы фигуру танца он ни преодолевал, его короткие обрубкообразные ноги вывертывали какие-то безнадежно-отвратительные «кренделя». Никакой стиль танца Мылу не прививался, он танцевал все на свой манер.
На фоне блестящих танцоров «Метрополя», среди которых, между прочим, были два премированных парашютиста и три альпиниста, Мыло и Журавль отравили нам с Валей не один танцевальный показ.
И часто в то время, как Валя, побледнев от страха, шептала мне: «Журавль меня заметил, Журавль идет сюда, я погибла!» — мое Мыло, уже благоухая удушливым запахом, увлекало меня под первые такты зазвучавшего вальса.
— Прощай! — смеясь, кричала я Вале. — Мыло утащило… прощай…
К весне мы с ней были выдвинуты нашими преподавателями на показ танца, и одному из них я помогала проводить занятия на танцевальной площадке сада «Аквариум» (площадь Маяковского).
Но среди всех этих людей был один, который навсегда остался в моей памяти. Был он года на три моложе меня, работал механиком на одном из заводов Москвы, учился без отрыва от производства и мечтал стать инженером. Хороший он был, радостный, чистый сердцем и весь какой-то светлый, начиная от волос, напоминавших спелую пшеницу, облитую лучами солнца, до взгляда светло-голубых глаз, которые смотрели на всех окружающих с выражением того радостного любопытства, которое свойственно только детям.
Андрюша, как его звали, с первой же минуты нашей встречи пробудил во мне чувство, похожее на материнство. Оно неожиданно зажглось в моей душе, и ничто не в силах было не только погасить, но даже на миг поколебать это ровное, ясное пламя.
Андрюша случайно попал в мои партнеры с первого урока одной группы и так и окончил свое танцевальное образование со мной.
Он поразил меня тем, что однажды, когда я, опоздав на очередной урок, быстро взбегала вверх по лестнице, он, видимо, поджидавший меня, стоя на верхней площадке, нетерпеливо замахал мне рукой и закричал:
— Скорей, Саня! Скорей! Что же ты опаздываешь?
И несмотря на то, что в школе танцев я, как и все, звалась по фамилии (Фокиной), и несмотря на то, что я всегда люто ненавидела «ты» и даже мой лучший, многолетний друг Евгений называл меня на «ты» только в письмах, да и то это «ты» было романтическое и писал он его с большой буквы, это «ты» славного и простодушного Андрюши меня почему-то покорило, и я сразу подчинилась ему, удивляясь сама той легкости, с какой я назвала его в ответ тоже на «ты». Но почему он назвал меня Саней? Бог весть… И почему именно это имя ассоциировалось со мной в его сознании?.. Тоже не знаю, но, как ни странно, имя Александра было связано со мной невидимыми нитями и вызывало во мне всегда легкую печаль, а может быть, и неосознанную тоску, которую я пронесла в моем сердце через всю жизнь. Эти чувства относились к человеку, которого я никогда не знала и который меня никогда не видел. Я говорю о моем отце…
Когда он умирал, я должна была родиться, и как это ни удивительно, но и отец, и мать были уверены в том, что у них родится обязательно дочь. Безумно любя отца, моя мать решила назвать эту дочь его именем, но отец протестовал и был настолько настойчив, что, даже умирая, взял с матери слово, что она назовет меня только Екатериной, то есть своим именем. О чем впоследствии мама жалела всю жизнь.
Когда Андрюша услышал, что Валя зовет меня «Китти», он широко раскрыл свои голубые глаза.
— Как? Разве тебя зовут не Саня? — удивился он.
— Это неважно, — ответила я, — пусть я буду Саней…
И это милое имя так и осталось (в устах Андрюши) за мной. Андрюша с необычайной талантливостью впитывал в себя не только искусство танца, но и многое другое, чему я его учила.
— Никогда не держи руки в карманах… пропускай даму, когда идешь, всегда впереди себя… Не сморкайся так оглушительно… Не зевай во весь рот в присутствии дамы… Кланяйся одной головой, а не всем корпусом… а когда приглашаешь даму на танец, то делай наоборот: держи голову неподвижно, а только чуть наклонись вперед… научись правильно подавать руку и при рукопожатии не тряси ее…
Всякие тому подобные мелочи Андрюша не только сразу усваивал, но часто сам задавал разные вопросы, и мне приятно было видеть, с какой жадностью он стремится все узнать и всему научиться. Работать над этим человеком не стоило никакого труда. Вникая во все своей любознательной душой, он немедленно усваивал тут же то, что узнавал. Во внешнем лоске и воспитании ему очень помогала его исключительная врожденная чистоплотность. Ко всему этому он умел красиво держать свое на редкость пропорционально сложенное тело.
В какие-нибудь два-три месяца Андрюша стал просто неузнаваем.
Однажды он очень меня насмешил.
— Ну, видел я тебя вчера, в выходной, на Арбате, — радостно улыбаясь, доложил он как-то мне, — ты шла с отцом и с матерью. Ну и представительные же у тебя родители! Я и подойти-то не посмел… Скорее отошел в сторонку, чтобы ты меня не заметила… В то воскресенье мама отдыхала от ежедневной стряпни, и Дима Фокин, мой второй муж, пригласил нас отобедать в ресторан «Прага», на Арбатской площади.
