Фридо Зенгер - Ни страха, ни надежды. Хроника Второй мировой войны глазами немецкого генерала. 1940-1945
Первой моей реакцией была сильная тревога за судьбу участников заговора. Я был лично знаком со Штауффенбергом, моим земляком, уроженцем юго-запада Германии, который начинал свою карьеру офицером 7-го кавалерийского полка в той же кавалерийской бригаде, что и я. Беспокоился я и за судьбу его семьи и братьев, которые проходили подготовку в моем эскадроне. Я предвидел также, что многие из моих знакомых поплатятся жизнью, хотя они и не принимали непосредственного участия в заговоре.
Особенно трагической виделась мне судьба генерал-полковника Бека, чрезвычайно уважаемого бывшего начальника Генерального штаба, который пожертвовал своей должностью по велению совести и ушел в отставку в знак протеста против гитлеровской военной политики. Он понимал пагубность политической стратегии Гитлера. Роли поменялись: политик выступал в качестве псевдостратега, потому что в той ситуации, в которой оказалась Германия, воинственная политика была еще более безответственной, чем в начале Первой мировой войны.
Именно эти люди – Бек и Штауффенберг – стояли в центре движения Сопротивления. Но духовным его центром многие годы был генерал Остер, чей сын стал моим другом, когда служил в штабе моего корпуса. Я представил себе, как он переживает за судьбу отца.
Неудивительно, что многие офицеры Генерального штаба оказались вовлеченными в этот заговор. Бек строил свою организацию так, чтобы в ней была возможность сохранить независимость суждений и право высказывать свое мнение в присутствии старших. Эта привилегия была краеугольным камнем Генерального штаба, но при Гитлере она начала исчезать. Однако даже ему никогда не удавалось создать угодливый Генштаб, пресмыкающийся перед режимом. Привычка свободного и трезвого обсуждения слишком прочно укоренилась в его традициях, чтобы можно было заменить эту интеллектуальную основу слепой верой в мистическую проницательность Гитлера, которая слишком часто свидетельствовала о недостатке его образования. Кроме того, небольшой по численности Генштаб до сих пор рекрутировал свой личный состав из высшего и наиболее образованного слоя общества, а перед ним никогда не стоял вопрос о компромиссе с преступными указами фюрера. В результате конфликт с собственной совестью привел офицеров Генштаба к связи с интеллектуалами и борцами из других общественных слоев. Значительная часть руководителей заговора – выходцы из Генштаба, который доказал, что предпочтет поражение моральному самоуничтожению.
Те, кто пожертвовал своими жизнями, вышли далеко за рамки обязанностей, предусмотренных для руководителя любого сообщества, и стали героями национального освобождения. Для меня будущее нации зависело теперь от того, удастся ли этому освободительному движению занять достойное место в истории. Это было единственное освободительное движение в истории Германии, которое – по зову совести – поставило задачу уничтожить преступного деспота. Герои 20 июля опровергли ложь тех, кто считал германский народ не более чем покорными рабами. В этом контексте я должен решительно отвергнуть инсинуации, содержащиеся в книге сэра Джона Уилер-Беннета «Немезида власти», где он насмехается над военными руководителями заговора 20 июля в тот самый момент, когда они были приговорены к смерти народным судом.
Но как же теперь будут разворачиваться события? Продолжится ли война, когда Гитлер и его приспешники отыгрались на беззащитных людях? Конечно, заговорщики подали сигнал к капитуляции. Следует ли нам начать переговоры о сдаче, хотя противник отвергал все, кроме «безоговорочной капитуляции»? Имела ли полностью разгромленная страна какое-то право ставить те или иные условия? Каждый последующий день делал эту войну все более бессмысленной, требующей крови тысяч людей, отцов и их юных сыновей. Она отдавала в распоряжение русских все больше и больше территорий и ускоряла наш внутренний развал, ибо теперь лживая картина «твердо ведомой нации, единодушно нацеленной на победу», утратила свою убедительность. Если судьба пощадит тех из нас, кто не был замешан в заговоре, если наши имена не будут фигурировать в известных списках противников режима – какой путь нам выбрать?
Удастся ли при неизбежном крушении рейха спасти хоть какую-то часть германского состояния, найти достаточно последователей героев Сопротивления, способных вернуть наш народ в семью других народов?
Еще меня угнетали мысли о том, что новые тысячи людей, возможно, начнут теперь свой путь в газовые камеры. Перед глазами вставали ужасные картины: железнодорожные составы, в которые запихивали жертвы, не имевшие возможности покинуть их до места назначения, если только не умрут по дороге от голода. Что делать матери, которой бросают последнюю корку хлеба, – разделить между голодными детьми или проглотить, чтобы обрести силы, необходимые для помощи им же? Тщетны были надежды. Вслед за этим предстоял марш к газовым камерам. Для отцов и матерей самым жестоким насилием было нести туда своих малолетних детей. Эти дети понимали, что их ждет, и их родители испытывали страдания. Семьи безжалостно разделяли по половому признаку. Если у них выдерживали нервы, они делали последние шаги самостоятельно, если нет, их тащили волоком или несли. Именно против этого бесчестья, павшего на всех нас, герои Сопротивления во имя германского народа поставили на кон свою жизнь, очевидно – напрасно.
В штабе моего корпуса, как и в других штабах, шла ежедневная, рутинная работа. Внешне я не выражал интереса к попытке покушения. Позднее по причине такого моего поведения родился анекдот: когда поступило сообщение о заговоре, я играл в бридж и произнес: «Я – пас!» Но я никогда не играл в бридж. Молодой штабной офицер, наверняка знавший о моем отношении к заговору, весьма пренебрежительно рассуждал о Гитлере в компании офицеров. Наш уполномоченный от национал-социалистической партии использовал возможность поездки на фронт, чтобы доложить мне, что его подчиненные в дивизиях критиковали меня за то, что я не поднимаю, как подобает, руку для так называемого «германского приветствия».
Никогда мы еще не попадали в такое положение. Любая перспектива казалась мрачной, особенно в отношении более отдаленного будущего. Завтра мы, возможно, уже не будем свободными воинами. Завтра мы можем оказаться военнопленными союзников или встретиться в каком-нибудь немецком концентрационном лагере. Сама жизнь была поставлена под угрозу. Но сейчас стоял вопрос: как разъяснить происшедшее солдатам? Чтобы поддерживать их моральный дух, лица, облеченные властью, обязаны были выдавать им ежедневную порцию пропаганды. По правде говоря, печально, что пропаганда оказывалась настолько эффективной. Нигде не наблюдалось никаких признаков разложения, как это случалось в Первую мировую войну. Духовный фронт держался, тогда как военный все больше трещал по швам. В войсках я избегал давать какую-либо оценку и никогда не упоминал о попытке покушения на жизнь Гитлера. Наиболее сметливые могли сделать выводы сами.
Печально, но факт: сопротивление гитлеровскому режиму не нашло реального отклика среди немецкого народа. В течение одиннадцати лет нацистская пропаганда успешно разрушала способность людей быть политически разборчивыми. И ничего не изменилось даже с ухудшением положения, которое было очевидно любому простому человеку. Миф об «ударе в спину», придуманный Людендорфом, много сделал для того, чтобы ввести в заблуждение ослепленных Гитлером людей и заставить их поверить, что на этот раз войну можно выиграть, ибо не будет «удара кинжалом в спину». Всеобщее отсутствие политической и военной проницательности и определяло то, как оценивал сложившуюся ситуацию простой народ, верный своему вождю и приученный смотреть вперед с оптимизмом. Трудно себе представить, что было бы на фронте, если бы частично успешный путч привел к нестабильности, близкой к гражданской войне. Некоторые дивизии, в которых командные посты занимали лица, связанные с партией, были гораздо надежнее для правящего режима, чем собственно армия, где гораздо сильнее были традиции Пруссии и Генерального штаба.
У меня самого не было никаких сомнений относительного морального оправдания сопротивления преступному режиму, так как тяжесть в душе, накопившаяся за одиннадцать лет, стала невыносимой. Истерзанный и обманутый народ Германии найдет спасение после краха, когда сможет продемонстрировать свою единодушную поддержку этим жертвам.
Для людей, замешанных в этом заговоре, должно быть, ужасно было подвергать свои семьи такой большой опасности. Если принять во внимание эти трудности плюс не обещающие успеха перспективы покушения, то легко можно понять тех старших командиров, кто отказался принять в нем участие. Всем нам оставалось лишь восхищаться людьми, принесшими себя в жертву.
И все-таки заговор 20 июля вызвал в некотором роде раскол как в народе, так и среди офицеров и простых солдат, согласных с линией партии. Постепенно становилось ясно, что не все офицеры поддерживали Гитлера, и многие из них понимали, что мотивом для смелых заговорщиков не могли быть просто их амбиции. Многие давно уже сомневались, можно ли полагаться на гитлеровский «образцовый фанатизм».
