Вера Фигнер - После Шлиссельбурга
— Что это вы сегодня такой хорошенький?
Он ответил:
— Я был в бане, — и мне, глупой, нелепость ответа не бросилась в глаза.
Варвара Ивановна Натансон однажды сказала: «С.-р. глупо честны». А в другой раз кто-то процитировал чужие слова: «Честный человек во всех видит людей честных, а мошенник во всяком человеке видит плута».
На деле Азеф, вероятно, собирался с визитом к Рачковскому.
«Николая» я видела тут в первый раз. Это был молодой человек с наружностью, которую встречаешь у десятков и сотен молодых людей — рабочих; среднего роста, брюнет, с коротко остриженными черными волосами и румяными щеками, он производил впечатление довольно приятное. Зная, что он из Петербурга, я стала расспрашивать, что и как.
Надо сказать, что летом на юге Франции, а, может быть, где-то в Испании, умер великий князь Алексей Александрович. Его тело должны были перевезти в Россию для похорон в Петербурге. В партии не было и помину воспользоваться этим случаем, и знаменательно, что в Париже среди партийных людей шел, как я помню, слух, что правительство имеет заверение, что никакого выступления партии во время церемонии не будет.
— Расскажите, — обратилась я к «Николаю», — как происходило похоронное шествие? И вот его описание.
За гробом шел император; шел один, в нескольких саженях от него находилась свита; по улицам шпалерами были выстроены войска — один ряд солдат; за солдатами стояла публика; непосредственно за спиной солдат стояли боевики: Карпович и «Николай».
— Вы были вооружены? — спросила я.
— Нет.
— Вы могли бросить бомбу?
— Да… Но у нас их не было.
Не то, что у них в данный момент, а вообще в Петербурге не было, что подтвердил мне потом и М. Чернавский, ведавший исключительно боевым снаряжением: материал (динамит и пр.) был, а бомб приготовлено не было.
— …Да это не имело бы никакого значения, — продолжал «Николай».
Это уж было чересчур… и Азеф протянул:
— Ну… положим!..
А «Николай» прибавил:
— Когда мы с Карповичем уходили, за нами была слежка…
Как принял и как пережил Карпович, так веровавший в Азефа, момент, когда после полного разоблачения истина раскрылась перед ним во всей наготе своей, — я не знаю, не была свидетельницей этого. Но последствия нравственного удара, испытанного им, были печальны. Со всей необузданностью человека, потерявшего себя от разразившейся над ним катастрофы, он объявил, что более не считает себя социалистом: отныне он не революционер и будет жить, как буржуа. Он выписал из России деньги (тысячи 4), доставшиеся ему по наследству, и поселился в Лондоне, устроив квартиру, на которой зажил в полном отчуждении от прежних интересов, друзей и знакомых, а при встречах с чужими людьми позволял себе такие несдержанные речи и отзывы, которые не может позволять себе человек, бывший членом партии. Это прекратило связь между нами. Он думал учиться, чтоб иметь специальность для заработка, но семь лет отсутствия умственного труда показали, что он уже не в силах заниматься учебой, и он принялся за ремесло массажиста.
Наступила революция 1917 г., и хорошая натура Карповича возобладала: он со всем пылом революционера приветствовал ее и немедленно хотел вернуться в Россию. «В Россию, в Россию», — восклицал он, обращаясь в письмах к сестре. И он отправился из Англии на пароходе вместе с бывшим офицером, с.-р. И. И. Яковлевым. Германская подводная лодка на пути к Норвегии взорвала пароход. Яковлев спасся в лодке и с великими трудностями, еле живой, добрался до Петербурга. Он рассказал, мне о трагической гибели Карповича и его спутников, севших в другую спасательную лодку, перевернувшуюся в водовороте в момент, когда пароход шел ко дну. Подробности об этой трагедии можно найти в IV томе Собрания моих сочинений, где имеется биографический очерк, посвященный нашему шлиссельбургскому Вениамину.
Глава сороковая
Цюрих
Потрясенная разоблачением, что в центре партии с самого возникновения ее находился провокатор, униженная своим собственным легковерием, возмущенная концом дела, я решила покинуть Париж. Я чувствовала, что должна изменить содержание своей жизни и стать свободной от всяких влияний и коллективной ответственности.
Но я колебалась. Как порвать узы, которые связывали меня в течение последнего года? Мне было стыдно; стыдно сделать шаг назад, отступить, и эти колебания наложили на меня новые тяжести.
Так, я присутствовала еще на нескольких собраниях, на которых обсуждалось, как выйти из создавшегося положения; как продолжать дело; выбиралась т. н. «судебно-следственная комиссия по делу Азефа» из С. Иванова, А. Баха, Блеклова и Лункевича; Савинкову было предложено стать во главе боевого дела, с широким полномочием подбирать себе сотрудников и устанавливать свои отношения к ним.
Денег не было; единственным человеком, который в данный момент мог дать их, был В. Иванов. Но он говорил: «Если Вера скажет, я дам пять тысяч». Я сказала — он дал.
Потом возникло недоверие к политической честности разных лиц, начались перекрещивающиеся подозрения то относительно одного, то по отношению другого. Я слышала рассказ о допросе б. офицера Деева и его знакомой — Цейтлин, о том способе, каким Савинков вынудил у последней признание, что она, как и Деев, состоит агентом тайной: полиции. Жить в Париже было невыносимо. Мои колебания кончились — я решилась. Я пошла к Марку Натансону, товарищу и другу с 1876 года, и сказала, что я прошу больше не считать меня принадлежащей к партии и уезжаю в Швейцарию. Я надеялась изолироваться там от всех русских революционных колоний. Натансон выслушал меня молча.
В это трудное время нравственную поддержку, за которую я чувствую признательность и теперь, когда с тех пор прошло 20 лет, мне оказал Авксентьев. Я пришла к нему и повторила мое заявление Натансону. Авксентьев на это сказал:
— Вы и не должны были примыкать ни к какой партии, потому что вы принадлежите всем.
Эти слова всколыхнули то духовное родство, которое связывало меня со всеми революционными поколениями, возникшими после «Народной Воли», каковы бы ни были их названия. Они, эти слова, указали и поставили меня на место. Я ликвидировала квартиру на улице Deloing, которую вместе с сестрой И. Фондаминского наняла осенью, предполагая основаться на постоянное житье в Париже.
Убежищем своим я выбрала тихий город учащейся молодежи — Цюрих, в университете которого некогда я сама училась. Там я знала только доктора Брупбахера, лидера социал-демократической партии немецкой Швейцарии, и семью доктора Эрисмана.
