Михаил Юхма - Кунгош — птица бессмертия
— Вы совершенно правы, полковник, — подхватил Амбрустер, сразу поняв тактику Сикорского. — Я имел честь встречаться с господином Вахитовым в бытность свою в Петрограде и могу подтвердить: он вполне интеллигентный человек. Человек, так сказать, нашего круга…
— Развяжите ему руки!
Руки комиссара немедленно развязали. Освободившись от стягивавших его веревок, Мулланур с трудом пошевелил затекшими пальцами.
— Прошу садиться. — Сикорский подвинул ему стул. — А вы убирайтесь прочь! — обернулся он к поручику. — И солдат своих заберите. Ну? Чтобы и духу вашего тут не было!
Поручик и солдаты, конвоировавшие арестованного, выскользнули из комнаты, бесшумно прикрыв за собою дверь.
— Скоты! — процедил сквозь эубы Сикорский, глядя им вслед. — И вот с такими людьми мы, к сожалению, вынуждены иметь дело. Не обессудьте, господин Вахитов. Таковы суровые обстоятельства, в которые поставила нас жизнь. Впрочем, вы можете не сомневаться: виновные будут наказаны. И наказаны примерно… Позвольте предложить вам папиросу?
Мулланур отрицательно покачал головой.
Обернувшись к краснолицему капитану, Сикорский приказал:
— Врача. Немедленно.
И совсем другим тоном:
— Я вижу, господин Вахитов, что сейчас вам не до разговоров. Ну что ж, мы подождем. У нас есть время. Отдохнете, придете в себя, и мы побеседуем. Я надеюсь, к обоюдному удовольствию.
Мулланур устало закрыл глаза. Прочитав в этом мимолетном движении нечто похожее на согласие с его словами, Сикорский удовлетворенно кивнул:
— Вот и великолепно.
Вскоре пришел врач и занялся обработкой чудовищных вахитовских ран и кровоподтеков.
Когда умытого и перевязанного комиссара наконец увели, Сикорский самодовольно ухмыльнулся.
— Вот, господа. Учитесь быть политиками, — небрежно развалясь в кресле, кинул он столпившимся в его кабинете офицерам. — Комиссар Вахитов — популярнейшая личность среди мусульман. К сожалению, мы не можем с этим не считаться. Вот я и подумал, что хорошо бы нам превратить его из врага в союзника. А?.. Как вам кажется?
— Боюсь, дорогой мой друг, ничего у вас из этой затеи не выйдет, — покачал головой Амбрустер.
— Как знать, — задумчиво возразил Сикорский. — Всякая божья тварь хочет жить, боится смерти. Если перед Вахитовым встанет дилемма: сотрудничество с нами и все прелести жизни… или… Или черная яма, небытие, иемедленное превращение в прах, в тлен, в ничто… Перед такой альтернативой, я полагаю, каждый задумается…
В конце концов, не из железа ведь он, этот комиссар, Такое же созданье божье, как и мы с вами!
4Тюрьма «Плетени» еще в старое время пользовалась у жителей Казани дурной славой: это был один из самых мрачных казематов царской России. Ну а сейчас, при белых, тюрьма превратилась в настоящую фабрику смерти.
В эти дни она была набита до отказа. Основную массу заключенных составляли не успевшие уйти из города советские и партийные работники, а также пленные красноармейцы, среди которых было много раненых.
Сюда и был доставлен комиссар Вахитов.
— В эту! — крикнул начальник конвоя, указывая на дверь камеры, на которой жирной черной краской была намалевана цифра «15».
Надзиратель, гремя ключами, отпер дверь. Мулланура втолкнули в камеру, и дверь захлоппулась. Он остановился у порога, огляделся. В нос шибанул острый запах человеческого пота. Камера была небольшая, рассчитанная человек на десять. Но сейчас в ней заключенных находилось по меньшей мере вдвое больше. Они лежали вповалку, некоторые прямо на холодном каменном полу. При виде нового человека кое-кто поднял голову.
Мулланур выпрямился, сразу мысленно решив, что и здесь, для всех этих людей, распростершихся на нарах и на грязном цементном полу, он должен оставаться комиссаром, живым воплощением революционной воли и мужества.
— Здравствуйте, товарищи, — негромко сказал он.
— Здравствуй, товарищ! — дружно отозвалась вся камера.
Поднялось еще несколько голов. Все сочувственно разглядывали новенького. Изможденное, небритое лицо его было все в синяках и кровоподтеках: видно, при аресте ему крепко досталось. Однако держался он хорошо.
Мулланур в свою очередь тоже внимательно разглядывал товарищей по несчастью.
В углу на парах лежал раненый красноармеец. Рядом с ним прямо на полу примостился широкоплечий, коренастый парень в полосатой тельняшке, не иначе — матрос.
— Тут у вас, я гляжу, и местечка-то свободного не найдется, — сказал Мулланур.
— Не волнуйся, товарищ, — сказал матрос. — Найдем для тебя место.
С неожиданной легкостью вскочив на ноги, он подошел к Муллануру и протянул ему руку.
— Здравствуйте, товарищ комиссар! Ведь вы комиссар Вахитов? Верно? Я вас сразу узнал. Видал на вокзале. В тот день, когда вы прибыли из Москвы.
Камера загудела.
— Вахитов!
— Комиссар…
— Тот самый, которого Ленин прислал…
— И его, значит, зацапали…
— Комиссара взяли, сволочи!..
— Эх, братва! Совсем худо, значит, наше дело…
Мулланур всем сердцем почувствовал, как важно вот сейчас, немедленно переломить настроение бойцов, попавших в беду, подбодрить их, не дать им пасть духом.
— Что-то вы, братцы, приуныли, как я погляжу, — улыбнулся он.
— А что ж нам, радоваться, что ли?
— Видите, как дело-то обернулось! — послышались голоса.
— Радоваться и впрямь нечему, — сказал Мулланур. — Это верно… Но и голову вешать раньше времени тоже не стоит. То, что мы с вами здесь, в тюрьме, в руках у наших ненавистных врагов, — это, конечно, худо. Ничего тут не скажешь. Но я вам точно говорю, запомните мои слова: ненадолго это. Обязательно драпанут беляки. Так побегут, что только пятки сверкать будут… Красная Армия наступает, и недалек тот час, когда она выбьет белогвардейскую сволочь из нашего города…
Солнечный луч лег на пол камеры. И то ли от этого тоненького, словно прутик, лучика, то ли от ободряющих слов комиссара, но в камере вдруг как будто стало светлее. Со всех сторон глядели на Мулланура мгновенно просиявшие, полные веры и надежды лица.
Глава VII
Каждый день комиссара Вахитова водили на допрос. Каждый день следователи контрразведки докладывали полковнику Сикорскому о результатах допросов. Результаты были неутешительные. Контрразведчики жаловались, что из упрямого комиссара не удается выдавить ни единого словечка. В ответ на все вопросы он лишь кривил пересохшие, серые губы в презрительной усмешке и — молчал. Молчал, словно лишился дара речи.
