Василий Балакин - Фридрих Барбаросса
Александру не оставалось ничего иного, как, скрепя сердце, направить пятерых кардиналов в Кьоджу с официальным приглашением императору прибыть в Венецию, дабы, признав нерушимость перемирия с ломбардцами и сицилийцами, получить апостолическое благословение. Но и на сей раз вышло не так, как хотелось папе. Еще не успели его посланцы прибыть в Кьоджу, как находившиеся в императорской резиденции венецианцы тайно покинули ее и направились в Венецию. Как только они прибыли в свой город, на улицах начались беспорядки. Повсюду раздавались возгласы «Да здравствует император!». Народ, заполнивший площадь Святого Марка, потребовал от перепуганного дожа немедленно принять императора в городе. Объяснений, что сделать это можно лишь с согласия папы, и слушать не стали — не папа распоряжается в Венеции, а если и надобно его согласие, то без труда оно будет получено.
Уже наступила ночь, и Александр едва отошел ко сну, как был разбужен самым бесцеремонным образом. К нему ворвалась толпа дерзких молодцов и потребовала незамедлительно дать согласие на прибытие в Венецию Фридриха. Александр, не испугавшись, твердым голосом прикрикнул на возмутителей спокойствия, напомнив им, что никто не может принудить его. Он сам примет решение, как только его легаты возвратятся из Кьоджи. Оробевшие венецианцы попятились к двери, на которую им указал непреклонный старец.
Но поспать в ту ночь ему все же не довелось. Сначала к нему пришли ломбардцы, дабы сообщить о своем решении немедленно покинуть Венецию ввиду возникшей угрозы своей безопасности. Затем появился срочно оповещенный о происшествии дож, поспешивший выразить свое сожаление о случившемся. Не стали ждать утра и взволнованные сицилийцы, убеждавшие папу без промедления готовиться к отъезду. Их корабли тем временем нарочито шумно, с расчетом привлечь внимание окружающих, оснащались для выхода в море. Это не могло не вызвать беспокойства у дожа, понимавшего, что король Сицилии не простит Венеции такого вероломства и обрушит свой гнев на живших в его королевстве венецианцев.
Порядок в городе кое-как удалось восстановить, однако последние события столь сильно подействовали на Александра, что он решил не тянуть дольше с подписанием договора, что и свершилось в Кьодже 21 июля 1177 года. Отношения между папой и императором, главными предводителями христианского мира, должны были теперь складываться совершенно по-новому. Подготовленный мирный договор по нескольким существенным пунктам отличался от проекта, согласованного в Ананьи: владения Матильды более не упоминались, и решение этого вопроса переносилось на неопределенный срок; предусматривалось, что не только император возвращает церковные земли, но и наоборот, церковь отдает императору то, что присвоила в период раздоров; заключение мира между римской церковью и императором теперь уже не увязывалось с примирением императора с городами Ломбардии, более не рассматривавшимися в качестве равноправных партнеров. За соблюдением шестилетнего перемирия между императором и городами должны были следить специальные уполномоченные с обеих сторон. Поскольку же перемирие между императором и королем Сицилии Вильгельмом II устанавливалось на 15 лет, его можно было расценивать как заключение мира, положившего конец вековому раздору между Германией и сицилийскими норманнами.
В окружении как папы, так и императора тщательно готовились к торжественному акту примирения. Приближенные папы подробнейшим образом разработали церемониал встречи императора, снятия с него анафемы; было оговорено, как именно император должен приблизиться к папе, дабы поцеловать его туфлю, и многое другое. Александр лично все проверил, что-то отверг, а что-то поправил, стремясь свести до необходимого минимума меру унижения императора. Прежде всего это касалось ненавистной «шталмейстерской услуги»: чтобы она не казалась Фридриху слишком постыдной (да и сам папа, думая о ней, заранее испытывал чувство неловкости), был намечен путь всего в несколько шагов — от трибуны у портала собора до пристани гондол.
Император, в свою очередь, дабы предстать перед народом в качестве щедрого государя и устроить выезд, приличествующий римскому величеству, взял заем у венецианских банкиров. Из Кьоджи он переселился со всей своей свитой в расположенный в Лидо монастырь Святого Николая, чтобы здесь, в окружении имперских князей, подвергнуться обряду снятия церковного отлучения, который должны были совершить папские легаты.
Еще до восхода солнца 24 июля 1177 года просторная площадь Святого Марка была запружена толпами празднично настроенного народа. У пристани гондол образовался целый лес флагштоков с многоцветными флагами. Перед центральным порталом кафедрального собора возвышалась обширная трибуна, посреди которой был приготовлен роскошно украшенный балдахин для Александра III. Из окон домов, обрамлявших площадь, свешивались гирлянды цветов, красочные полотнища и ковры. Едва рассеялись предрассветные сумерки, как престарелый апостолический князь со своими кардиналами в сопровождении ломбардской и сицилийской знати направился в собор на утреннюю мессу. Там под звуки органа, многоголосое хоровое пение и перезвон колоколов папа благословил кардиналов на свершение благого дела — освобождения императора и его сторонников от проклятия святого Петра.
В церкви монастыря Святого Николая и состоялся сей торжественный акт. Барбаросса покаялся в своих прегрешениях и признал Александра III законным духовным вождем западных христиан. То же самое проделали князья из императорского окружения, преданные папой анафеме. Затем Фридрих занял приготовленное для него место в роскошной галере, предназначенной для торжественных выездов знатных особ. Его окружали кардиналы, только что возвратившие его в лоно святой римской церкви, тогда как прочие господа разместились по гондолам. Вскоре вся эта кавалькада судов под праздничный перезвон колоколов и ликующие крики народа вошла в гавань Венеции.
Люди, обступившие широкую площадь, смолкли и опустились на колени, когда Александр III размеренным шагом, с поднятыми для благословения руками поднимался к своему трону. В тот же момент к пристани причалила и галера императора, и все взоры обратились на него. Фридрих приготовился совершить, может быть, самый трудный путь в своей жизни. Его вьющуюся кольцами и все еще рыжую бородку обильно посеребрила седина, совсем поседевшая голова увенчана тяжелой императорской короной, на плечи накинута пурпурная мантия, а в белых, украшенных перстнями руках — копье и меч. Приветливая улыбка обнажила два ряда безупречных зубов, но лицо при этом сохраняло выражение настороженности, а огромные глаза как будто даже утратили свою обычную синеву. Фридриху предстояло сделать лишь несколько шагов. Пролетит краткий миг — и он падет на колени и поцелует туфлю того, кого на протяжении двадцати лет ненавидел и с кем много раз вступал в смертельную схватку.
