Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет
— Давай, — сказал Ванюшка.
Витька вытащил из-под полы лист бумаги, плюнул на него и прилепил на дверь присутствия. Листок был чист. Ванюшка с Рыжим отталкивали друг друга, как бы пытаясь прочесть написанное. Собралась толпа. Через дорогу уже трусил городовой. Коршуном налетел и схватил кого-то за ворот. В толпе раздался смех. Увидев чистый лист, одураченный страж в замешательстве ушел, погрозив неопределенно кому кулаком. Тогда Ванюшка с Рыжим пришлепнули листовку. Опять собралась толпа. Листовку читали. Полицейский поглядывал: теперь, мол, меня не проведешь.
— Пойдем к «Лире», — позвал Ванюшка.
От «Лиры» прошли к кирхе, и там Рыжий приглядел обруч от бочки. Через дорогу шел ротмистр Титов под руку с Бертой Карловной, она вела на поводках трех белых собачек с мохнатыми мордочками. Рыжий с маху пустил обруч, и он, прыгая по булыжникам, поверг собачек в панику. Они свалились клубом под ноги немке. Она прокричала свое «О швайнерай!». Приятели пустились мимо дома горного начальника к Святотроицкому собору, скатились с набережной и затерялись среди рыболовов.
Немного спустя, жандармский ротмистр, красный, как отваренный мормыш, подбежал к тому самому полицейскому и перед его носом тряс кулаком:
— Вы бревно в форме, полено с глазами, бочонок с… вы…
Полицейский смиренно моргал, чем окончательно вывел ротмистра из себя.
— Во-он! — позеленел Титов.
Об этом рассказали Тащилину ребята, наблюдавшие за работой Ванюшки и Рыжего.
Февраль семнадцатого
Гудела вьюга, хлестала снежной крошкой в промерзшие окна, надувала суметы к воротам — ни пройти, ни проехать. В такие дни в цехе холодно.
Ванюшка дышал в ладони и внимательно следил за тем, как резец с мягким шелестом завивает в пружину синюю стружку. За резцом остается блестящая поверхность вала. На необработанной еще, черной части отмечена полоска мелом. Как дойдет резец до нее — остановить подачу, затем покрутить маховик — отвести резец.
Ванюшка старается в точности сделать так, как наказывал Ефимыч. Дашь маху, старик разговаривать не станет, надолго не подпустит к станку. Теперь он ушел в кладовую заменить изношенный резец, а больше повидаться с кладовщиком Моховым, тоже туговатым на ухо и тоже плешивым, чтобы выкурить с ним по цигарке. Неожиданный удар по плечу:
— Ипат!
Оглянулся: Рыжий.
— Ты откуда выпал?
— Царя турнули! — Рыжий выпучил глаза.
— Кто сказал?
— Сажин, вот кто! Ну, я и сюда на один дух…
— Эт-та шшто! — Ефимыч свел брови.
Ванюшка не заметил, как он подошел. Поглядел на вал, а белой черты уж и нет — срезана. Дернул за рукоятку — выключил подачу, крутнул маховик — отвел резец. Еще немного и попал бы тот под кулачок, тогда — поломка.
— Мух ловишь? — глаза Ефимыча сердито глядели из провалин.
— Царя нету! — гаркнул в оправдание Ванюшка.
— У тебя вот тут, — Ефимыч постучал по лбу, — нет царя.
— Правда, правда, — подтвердил Витька.
— Цыть! — Ефимыч покосился, нет ли поблизости мастера, за плечо повернул Рыжего. — Иди отсюдова. Ступай, ступай да гляди у меня!
— Ей-богу, Ефимыч, Сажин сказывал, — Витька не уходил.
— Неоткуда Егору знать это.
— По телеграфу пришло, — доказывал Витька.
— Егор-от нешто на телеграфе служит? Эх, дурья голова, не миновать — угодишь в острог. Вон, и чтоб духу твоего не было! — усы Ефимыча затопорщились, картуз сполз на затылок.
Шум от многопудового маховика, который крутил проходящий через весь цех вал трансмиссии, вдруг осекся, перешел на высокую ноту и смолк. Перестали хлопать ремни передачи. В конце цеха, в слесарном отделении, появился Егор Сажин. Вскочил на верстак, хватил шапкой о земь:
— Товарищи, царя свергли!
И тут загудел гудок, разнося по увалам, по рабочим поселкам небывалую весть.
Из машстроя, кузницы, прокатки, оружейной фабрики, центрально-инструментального цеха рабочие валом валили. Чтобы не затеряться, Ванюшка с Витькой взялись за руки. Толпа их так и вынесла на площадь. А там, как в запруде, она множилась и густела. Повозка, запряженная парой серых в яблоках коней, попав в нее, замедлила ход, а потом и вовсе остановилась. Кучер понуждал лошадей кнутом. Они вертели головами, сучили ногами, но не двигались. Полог откинулся, из кошевы показалась нога в сером, выше колена, чесанке, потом выпросталась из глубокого медвежьего воротника голова в боярке, затем вывалился весь начальник горного округа господин Приемский. Он поправил пенсне, помедлил и, не зная, как вести себя, спросил:
— Что, собственно, происходит?
Краснолицый от постоянного жара возле печи, тяжеловатый на язык литейщик Рудобоев снял вачеги, хлопнул ими друг о дружку, сунул за пазуху и полез за табакеркой:
— Царю-батюшке, собственно, по ентому месту дали, так что не угодно ли вашей милости шапку снять? Нда-с.
Начальник округа побледнел, снял боярку.
— Да вы не бойтесь, ваша милость, народ тут смиреный, — Рудобоев взял за нахрапник коренного и крикнул: — Расступись, дай ходу!
Начальник однако в кошеву не сел, а двинулся прямо через толпу к двери.
Теперь он показался Ванюшке вовсе не таким, каким видел его, когда с Витькой предлагал налима.
Мимо кирхи друзья пробежали вверх. Витька завернул в хлебную лавку Лаптева, взял с прилавка свежий калач, вонзил в теплую еще мякоть острые, как у хорька, зубы.
Рябая дочь Лаптева, глуповатая девка Феклушка, окрысилась:
— Черная немочь носит тебя, врага рыжего, не можешь издохнуть, окаянный. А ну, положь! Опять без денег сцапал. Напаслись тут про вас. Я вот тяте нажалюсь.
— Тсс! — Витька приставил к губам палец, — на поминки это, пожалеешь — грех на тебе будет, не замолишь потом.
— По ком поминки-то?
— По царю!
— А-а, — Феклушка одной рукой прикрыла рот, другой перекрестилась.
В проеме показался сам Лаптев, Егор Саввич.
Рыжий и ухом не вел, рвал калач:
— Выставили и дверь закрыли за батюшкой.
— Царица небесная!
— И до вас доберутся, — Рыжий сделал выпад, словно хотел укусить девку.
— Ах, враг! — она выхватила остатки калача из рук Рыжего.
— Пущай ест, Феклуша, — к прилавку вышел Егор Саввич, — пущай ест.
— Заверните один с собой да глядите, чтоб не попал вчерашний, — и Витька Шляхтин утер рукавом нос…
И полетели дни. Светило солнце. Капало с крыш. Каждый день наполнялась народом площадь. Полоскалось над головами красное знамя то тут то там, метались слова: «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…»
