Елена Морозова - Мария Антуанетта
«…Если бы я не была столь привязана к мужу, к детям, к друзьям, я бы предпочла умереть… я всем приношу несчастья, и вы страдаете из-за меня и ради меня», — писала королева своей любимой подруге. С отъездом герцогини де Полиньяк место гувернантки детей Франции оказалось вакантным и согласно установленному порядку следовало назначить новую гувернантку. Ею стала вдова маркиза де Турзель, погибшего от несчастного случая на охоте три года назад. По словам королевы, если прежде она доверила детей «дружбе», то теперь она доверяла их «добродетели». Передавая дела вместо Полиньяк, в длинном письме Мария Антуанетта поделилась с новой гувернанткой своими наблюдениями за детьми, что позволяет утверждать, что к материнским обязанностям королева относилась со всей тщательностью. «Моему сыну 4 года и четыре месяца без двух дней. <…> Он всегда отличался отменным здоровьем. Но еще у него были замечены странные нервные припадки, и любой незнакомый шум мог вызвать у него плач. Он боялся собак, поскольку однажды услышал их лай совсем близко от себя. Я никогда не приучала его к собакам, поскольку считаю, что по мере того, как он будет вырастать, эти страхи пройдут. Он, как и все дети, очень активен, однако немного капризен, довольно легко может разозлиться, но он добрый ребенок, нежный и любящий. У него безмерное самолюбие, которое при правильном руководстве в будущем может обернуться к его пользе. <…> Он всегда верен своему слову, когда обещает что-либо; однако он очень нескромен, легко повторяет то, что услышал, и, не намереваясь лгать, нередко добавляет то, что подсказывает ему его воображение. Это самый большой его недостаток, который следует исправлять. <…> Строгость вызывает в нем протест, ибо для его возраста у него слишком упрямый характер. Например, с раннего детства он не мог сказать “извините”. Он будет делать и говорить то, что от него хотят, даже признается, когда он не прав, но “извините” скажет только со слезами. <…> Он очень любит свою сестру, у него очень отзывчивое сердце. При первой же возможности, когда речь идет об удовольствии или о чем-нибудь вкусном и приятном, если его кто-то угощает, его первое желание попросить то же самое для своей сестры. Он от рождения очень весел…» Возможно, если бы обстоятельства сложились по-другому, Мария Антуанетта сама бы отлично воспитала своих детей, в характерах которых она разбиралась как никто иной.
«Дети — мой единственный источник бодрости; я всеми силами стараюсь удерживать их подле себя», — писала Мария Антуанетта своей дорогой Полиньяк. Но помимо детей у нее был еще и супруг, за жизнь которого она опасалась с той самой минуты, как узнала, что 14 июля на улицах Парижа пролилась кровь. Людовик же, фактически признав свое поражение, отправил в отставку свежеизбранных министров и снова призвал Неккера. Дабы закрепить победу народа, иначе говоря, собственное поражение, он пообещал 17 июля прибыть в восставшую столицу и в ратуше подписать все необходимые документы. Узнав о планах мужа, Мария Антуанетта попыталась отговорить его, а когда поняла, что намерение его твердо, расплакалась и заперлась вместе с детьми у себя в апартаментах. Она была почти уверена, что в Париже короля арестуют, а возможно, даже убьют, и подготовила речь, с которой она обратится к Собранию, прося у него защиты. Ей было страшно, горько, тошно, все внутри ее протестовало против такого шага, но иного выхода она не видела. К какому берегу прибьет утлую монархическую лодку, если она останется в ней одна с детьми? С тех пор, как она стала матерью, она точно знала, что самое дорогое в ее жизни — это дети; собственно, дети и смягчили ее отношение к Людовику: теперь она прежде всего видела в нем любящего отца своих детей, а уже потом супруга и короля. И если двумя последними она часто бывала недовольна, то к первому у нее не было никаких претензий. Ее постоянный советчик Мерси, оставшийся, несмотря на опасность, во Франции, ничем не мог ей помочь.
День в ожидании возвращения Людовика XVI тянулся неимоверно долго; король появился только к вечеру — и сразу попал в объятия жены и детей. Ощущение бесконечной радости от того, что в лодке, несущейся в неизвестное без руля и ветрил, она не одна, затопило ее целиком, она целовала и обнимала мужа и детей и никак не могла остановиться. Впрочем, говорят, что, увидев на шляпе короля трехцветную кокарду, Мария Антуанетта яростно сорвала ее и с презрением воскликнула: «А я и не знала, что вышла замуж за простолюдина!» Однако сомнительно, что она уже знала, что триколор, соединивший в себе цвета Парижа (синий и красный), разделенные белым цветом монархии, является символом новой Национальной гвардии[22], состоявшей почти сплошь из парижских буржуа. Столь же сомнительно, чтобы в такую счастливую для тех дней минуту она поддалась гневу или ярости, ибо, судя по письмам, настроение у нее в то время было подавленное. Ведь практически в одночасье она лишилась всех своих друзей, что явилось для нее большим потрясением, ибо всю свою версальскую жизнь она только и делала, что окружала себя друзьями, потребность общения с которыми у нее никогда не пропадала.
Явившись в Париж практически без охраны, в сопровождении нескольких десятков членов Собрания, Людовик под возгласы «Да здравствует нация!» утвердил назначения Байи и Лафайета и принял символ революции — трехцветную кокарду. Выйдя с пресловутой кокардой на балкон ратуши, король произнес не слишком вразумительную речь, которую никто не запомнил. Зато запомнили его появление с республиканской кокардой: его встретили возгласами «Да здравствует король!». За кокарду и речь Людовик удостоится звания «Восстановителя французской свободы», а вскоре и неприкосновенности своей личности — единственный из всей королевской семьи. Увы, ненадолго…
В Париже Лафайет пытался навести порядок, обратившись с просьбой к горожанам сдать за небольшое вознаграждение — 9 су — оружие. Нашлись такие, кто сдал, но большинство призыв проигнорировало. Провинции охватили волнения: после падении Бастилии крестьяне жгли замки, уничтожали документы, отказывались платить подати и исполнять повинности. 19 июля парижане схватили 74-летнего советника Фулона, печально известного фразой: «Если народу нечем платить за хлеб, пусть жует траву», и вместе с его зятем, военным интендантом Парижа Бертье де Совиньи, вздернули на фонаре, а потом, отрубив трупам головы, насадили их на пики и с победными криками долго носили по улицам столицы. Ни Лафайет, ни его национальные гвардейцы не сумели предотвратить расправу Узнав об этом, королева, в свое время рассматривавшая кандидатуру Фулона на министерский пост, содрогнулась.
