Николай Долгополов - Ким Филби
Тут есть и про меня. Простите, но для полноты придется привести и часть сугубо положительную, комплиментарную:
«Очень хорошо будет принят в английском обществе. Во время наших занятий я часто ловил себя на мысли, что родись он в Англии, он вполне мог бы работать в Форин оффис. Он будет с удовольствием принят в кругах британского истеблишмента. В клубах сотрудников госаппарата, среди представителей свободных профессий и в академическом мире. […] Знание английского языка достаточно для выполнения любой обычной задачи. […] Хорошие оценки за рассудительность, подход к проблеме и самоконтроль. […] Я с уверенностью поручил бы ему задания, требующие этих качеств, а помимо этого он наверняка справится с решением личных и профессиональных проблем деликатного свойства».
И здесь Филби пишет об излишней моей скромности: «Мое единственное сомнение […] заключено в слове “скромность”. Это прекрасное качество для успешного ведения работы с представителями английского общества. Но наша работа иногда требует проявления значительной степени самоуверенности со стороны оперработника».
Написано с искренней деликатностью. Тут не может быть никаких обид или сомнений. Филби оказался абсолютно прав. Моя излишняя мягкость, тонко и точно подмеченная
Кимом, отмечалась всеми — и нашими коллегами, и представителями той, чужой стороны. Или еще одна характеристика, оказавшаяся вещей:
«В целом будет хорошо принят в английском обществе. Ему не составит труда сойтись с представителями большинства слоев, и особенно с образованными людьми…» И в то же время: «…Он, вероятно, наиболее нервный и возбудимый из всей группы. Это заставляет меня задуматься над некоторыми вопросами. […] Сможет ли он контролировать себя в условиях перерастания дискуссии в горячий спор? Сможет ли он сохранять спокойствие перед лицом резко враждебной атаки личного или политического характера? Насколько хладнокровно поведет он себя в условиях серьезного профессионального кризиса?»
Больно писать, но Филби предугадал возникшую ситуацию. На втором году загранкомандировки в небольшой европейской стране я дал волю чувствам. Личное, казавшееся мне, человеку эмоциональному, исключительно важным и искренним, заслонило реальную суть происходящего. Не анализируя сложившейся в общем-то банальной ситуации, в которую часто попадают или с которой нередко встречаются оперативные работники, я отдался накатившейся увлеченности. Поставил под определенную угрозу себя, семью, коллег. Результат — срочный отзыв в Москву. Итог — практическое завершение неплохо начинавшейся карьеры разведчика и вынужденное расставание с хорошо дававшейся мне профессией прикрытия.
Как тут не вспомнить Кима! Ведь он давал нам некоторые вполне понятные предупреждения: об этом с английскими собеседниками говорить никогда не надо. Не надо обращать их в свою веру, ни к чему, не тот случай. А я вдруг ляпнул англичанам про всемирный сионистский заговор, и они меня чуть не растоптали. Или еще чересчур резко отозвался о поляках, об их «Солидарности». Тоже попался: хозяева чуть не выдворили меня из-за стола. Мог испортить совершенно шикарный контакт… Филби сколько раз повторял: никогда в разговорах с англичанами, хотя у них в глубинке шовинизма и антисемитизма тоже хватает, не упоминай презрительно о малых национальностях и других народах. Плохих наций, как и плохих детей, не бывает. На всю жизнь я урок этот усвоил! И сколько еще было таких уроков и для меня, и для всех тех пятнадцати человек, которые прошли школу Филби.
За пределами школы мы с Кимом не общались. К нему домой друзья-кураторы нас в период учебы не пускали. Общение ограничивалось конспиративной квартирой.
У Филби, как и у некоторых людей его ранга, всегда был куратор от контрразведки. Но уже ближе к середине 1980-х мы с учителем умудрялись встречаться, даже обходя куратора. Был период, как я говорил, когда Филби считался чуть ли не диссидентом. Ну, как же, ругал Брежнева.
Случился такой эпизод. Один из наших, у Филби учившихся, вернулся из Англии. Хотел навестить учителя. А его не пускают. Я бы назвал того человека одним из наиболее достойных учеников. Спрашивает: «Почему нельзя?» Отвечают: «Да у него нездоровые настроения». Но наш коллега плюнул на все запреты — пользуясь связями, знакомствами, своим уже относительно высоким положением, пришел.
Потом Филби ему признавался: «Знаешь, в моей жизни получалось так, что близкие мне люди все время пропадали. Иногда я не мог понять причину». У моего коллеги — комок в горле: как ему сказать Филби, что причина в твоей неблагонадежности, учитель! Было это где-то в районе 1984 года. Так что у Филби в общении с разными направлениями нашей Службы тоже были свои нюансы.
Потом с 1985-го по 1988-й кое-что изменилось. Мы познакомились с Руфиной Ивановной. Созванивались с ней и заходили к Филби на квартиру. Он принимал нас, сидя в привычном и любимом кресле. Руфина уже знала нас всех по именам — Юру Кобаладзе, меня, других ребят.
В день смерти мы прибежали к Филби на квартиру. Хотели ее поддержать. Думали, встретим многих людей, начальство. Но оказалось, что были мы с Юрой вдвоем…
Руфина нуждалась в поддержке
Сложилось так, что Руфину я очень поддерживал. Она мне доверяет, мы хорошие друзья. Началось все по-настоящему, когда мы поняли, что она бедствует. Все свои силы, время, годы она отдала Киму. Но в 1988-м Филби ушел, и наступили трудные годы — конечно, не только для Руфины Ивановны, для всей страны. В начале 1990-х пенсия у нее была такая, что и назвать стыдно — десяток или два долларов в пересчете с инфляционных рублей. Надо было Руфину поддержать.
То самое обращение в аукционный дом «Сотбис», о котором многие писали с неким осуждением, было мерой вынужденной. Моя идея. Да, я тут немного согрешил. Был еще «технически» сотрудником Службы — в процессе увольнения, но никого в известность не поставил, связался с Сотбис сам.
В английских газетах тогда на видном месте красовалась фетровая шляпа. Но, скажу вам, не Филби, как многие думают, а Гая Бёрджесса. Ушла она куда-то в частную коллекцию…
Ведь сюда, в Москву, приезжали к Руфине разные люди. Представлялись писателями, профессорами. Но попадались среди них элементарные жулики — но такие на вид интеллигентные, в очках. Только подворовывали. Вплоть до того, что один «деятель» утянул у нее девять фотографий.
Или целая делегация явилась, вроде бы из американского университета. Смотрели, а потом уверенным тоном предложили: за всё — пять тысяч долларов. Сами понимали, что уж слишком перегнули: ладно, вы неправильно поняли наш английский, мы имели в виду пятнадцать. Руфина — человек деликатный, да и я грубостью не отличаюсь, что подмечал еще Ким. Но приходилось этих наглых покупателей выставлять. Они все с ходу схватывали: ну что вы, давайте еще поторгуемся…
