Глеб Скороходов - Разговоры с Раневской
«Покосившиеся стены и падаюшие потолки не скоро стали для меня привычными», — признавалась одна из актрис БЛТ. Оформление вошло в противоречие с реалистической пьесой Тренева, к тому же поставленной, как свидетельствует искусствовед Г. Левитин, «в тонах почти жанровых».
Может быть, нынешний художник «Тишины» Б. Мессерер вместе с Эфросом повторили чужие, старые ошибки? Декорационное оформление, что я увидел на прогоне, помимо конструкционных огрехов, не соответствовало стилю семейной мелодрамы, избранному Эфросом для постановки. Машинерия этому стилю, мне показалось, противопоказана.
Ну а как же все-таки прошел прогон «Тишины»? Эфрос почти не останавливал спектакля. Только однажды он попросил «детей» сыграть их сцену в первом акте еще раз:
— Попробуйте подавать реплики так, как будто вы ругаетесь. Каждая реплика — укор, средство унизить собеседника, оскорбить его!
И сцена сразу зазвучала по-иному, в ней появился нерв и напряжение.
Мне понравилась И. Карташева — удивительно достоверная, злая и добрая одновременно, молодая актриса М. Терехова, играюшая Роду ультрасовременной американкой.
Но главным образом, конечно — конечно же! — я следил за Раневской. Смотрел, вспоминал вечер, когда услышал всю роль, и сравнивал: все ли получилось, что было задумано, все ли перешло на сцену. Смотрел и забыл об оформлении, будто его и вовсе не было.
И тут случилось чудо! Зазвонил телефон, миссис Люси Купер подошла к телефону. И исчезла Раневская, не стало Ф. Г., забыты все сопоставления, исчезли кулисы. Я увидел Люси Купер — старую женщину, навечно влюбленную в своего мужа, которой доставляет несказанное счастье одно звучание его голоса… Забилось сердце, замерли актеры, потрясенные увиденным, — это был тот миг, когда ангел творчества спустился на сцену, спустился в храм искусства, каким сразу стал театр, зрительный зал с затянутыми брезентом креслами.
«Гибель эскадры» в Кремле
Ф. Г. лежит в больнице. В октябре она сыграла четыре премьерных спектакля, в двух газетах уже появились рецензии. Официальную афишную премьеру назначили на 14 ноября. Уже 1 ноября Ф. Г. жаловалась на сердце, но все же продолжала работать и даже записалась на «Мультфильме» — озвучила роль домоуправительницы в картине «Карлсон вернулся». В праздники стало хуже. И вот палата в больнице на улице Огарева. Диагноз — инфаркт.
Сейчас наступило некоторое улучшение, и не говорить о театре Ф. Г. не может.
— Что там нового в газетах? Какие рецензии? — почти ежедневно спрашивает она.
О «Тишине» больше ничего нет. Зато «Петербургским сновидениям» везет. Я прочел статью из «Вечерки». Ф. Г. слушала внимательно, радовалась удаче Завадского, успеху Карташевой, возмущалась литературщиной рецензента.
Мне показались некоторые оценки, вроде «сцена проведена на высочайшей ноте трагедии», завышенными. Если это «высочайшее», то как же оценивать игру великих трагиков?
— Может быть, вы и правы, — сказала Ф. Г., — но говорите вы так оттого, что вам досадно: на «Сновидения» рецензии есть, а на «Тишину» — нет…
Да, — вдруг вспомнила она, — завтра у Ирины Сергеевны премьера. Снова пойдет «Ленинградский проспект» — на этот раз с Жженовым. Я вас очень прошу — купите коробку конфет и отнесите ее в театр, а записку я вам продиктую.
На плотном мелованном прямоугольнике я записал: «Ирочка, милая! От всего моего продырявленного сердца желаю тебе успехов в возрожденном «Проспекте». И пусть тебя отныне и во веки веков преследуют «Ленинградские сновидения».
Заботами Глеба, если ему удастся достать коробку хороших конфет, хочу подсластить горькую твою жизнь.
Целую, соболезную, беспокоюсь.
P. S. А сердчишко-то у меня херовое. Сегодня был консилиум — барахлит мышца, которой осатанело все на свете».
— Конфеты перед праздником, наверное, и не найдете, — сказала Ф. Г. — Попробуйте сходить в «Подарки», попросите от моего имени, хорошо? Как я завидую тем, кто может есть конфеты! Я всю жизнь обожала сладкое, и вот расплата: диабет. Шоколад к премьере — что может быть лучше!..
В «Гибели эскадры» я играла комиссара. Время было трудное, начало тридцатых годов, все по карточкам. И когда Корнейчук на премьере преподнес мне коробку шоколада, я была счастлива — мне так хотелось обрадовать Павлу Леонтьевну.
Но вот как-то Корнейчук явился в театр и громогласно обьявил:
— Товарищи, важная новость!
Все насторожились. Срывающимся от волнения голосом он сказал:
— Театр пригласили сыграть мою пьесу в Кремле.
Что здесь поднялось! Все забегали, заторопились, заволновались, как будто бы в Кремль нужно было ехать немедленно, сию секунду. Я, правда, тоже испугалась и сразу стала просить, чтобы в Кремле играла моя дублерша.
На экстренном заседании решили подновить декорации, улучшить костюмы, а директор внес свое предложение:
— Необходимо значительно усилить звуковое оформление. Залпы у нас жидковаты, надо срочно купить дополнительные литавры и барабаны, такие, как в Большом театре!
Волновались все очень: стало известно, что спектакль будут смотреть Сталин и делегаты XVII съезда. Театр Красной Армии оказался первым коллективом, который пригласили играть в Кремле.
Отсюда и волнения, и страхи, и… ожидания. «Без последствий это не обойдется», — говорили многие, поглаживая лацканы костюмов. Нашлись и такие — передавали злые языки, что заранее просверлили в пиджаках дырки для орденов.
И вот день спектакля. Тщательная, тройная, проверка документов у каждой двери, сличается каждая фотография, внимательно рассматривается каждый штамп. За кулисами полно посторонних в штатском — на каждого артиста по одному стукачу.
Волнение наше достигло предела. Мелкая дрожь била меня как в лихорадке. В дырочки занавеса актеры, занятые в первой картине, подсматривали за зрителями. Маленький партер и амфитеатр заполнились, но в зале стояла непривычная тишина. Мы узнавали знакомые лица: Киров, Гамарник, Ворошилов, Михаил Кольцов. И вдруг взрыв, овация — появился Сталин, с ним рыжая девочка — Светлана. Аплодисменты гремели, наверное, полчаса. Наконец Сталин сделал знак рукой, и все стихло.
Мы начали. Я иду по «палубе» и чувствую, что ноги у меня ватные, отказываются двигаться, а тут еще мне надо приложить руку козырьком ко лбу и посмотреть в зал — не видно ли вражеских кораблей.
Я взглянула «на горизонт» и увидела усы. И тут же забыла все. Как в бреду, неожиданно для себя стала с любопытством разглядывать его лицо.
— Фаина, что с вами? — зашептал мне Ходурский.
Его шепот заставил меня опомниться.
