Глеб Скороходов - Разговоры с Раневской
— А что же делали вы? — спросил я.
— Импровизировала, как и все. Алексей Николаевич только написал схему действия, предоставив актерам полную свободу. Он сам упивался этой свободой и играл своего плотника с упоением и восторгом. Я была костюмершей — после каждого неудачного дубля шла к Окуневской подправлять костюм. Большая, в нелепой одежде «всех эпох и народов», с авоськой, в которой лежали зеленый лук и галоши, я выходила на крышу и требовала:
— Повернитесь!
— Боже, вы меня уводите! — капризно говорила Танечка.— Я вырастила зерно, а вы меня уводите.
— Никуда я тебя, милая, не увожу. Стой на месте. Очень мне надо. Я вон отовариться не успела, мне еще саксаул получать и козинаки, говорят, дают.
— Боже, о чем вы? — удивлялась Окуневская. — Вы уводите меня.
— Да куда ж я тебя увожу! Нужно мне очень! Думаешь, интересно здесь торчать без дела, когда люди в очередях стоят. А уйдешь — ты вон три минуты пела, а уже подол разодрала!
Этот диалог продолжался между каждой очередной «съемкой» на протяжении всего скетча. При втором, третьем моем появлении публика, хохоча, уже не давала начать. А я продолжала обсуждать насущные проблемы дня, приходила в ужас от свалившихся на меня забот, которые на самом деле были невеселыми, но выставленные в смешном свете становились проще и легче, и зрители радовались возможности посмеяться над тем, что ежедневно окружало их, чью нелепость они уже не замечали.
А играли все как! Я этого вечера забыть не могу! Это, знаете, бывает очень редко, когда актеры заражаются друг от друга и творят такое, не понять, откуда что берется! И тут все оказывается к месту — и фарс, и утрированный сантимент, — все органично. И актер, если он действительно актер, купается в этом всеобщем творчестве.
На Михоэлса и Толстого я не могла насмотреться, поражаясь их выдумке, которая фонтанировала ежесекундно: вдруг во время объявленного режиссером перерыва они начинали усиленно прибивать какой-то карниз к декорации, грохоча молотками. Но грохоча так, что ни одной реплики их грохот не перекрывал, — это тоже искусство! Осип орал на них: они, дескать, мешали ему делать ценные режиссерские указания, а на самом деле зрители слышали каждое его слово.
А Мартинсон! С его пластикой человека, у которого нет костей! А Окуневская? Голосок — ангельский! И вообще она — чудесная женщина и умница на редкость. Красавица, хоть и не комсомолка!
Ф. Г. засмеялась: «Кавказскую пленницу» мы тогда в очередной раз посмотрели накануне в «Иллюзионе», чтобы «развеяться», — настроение у Ф. Г. было, как она выразилась, «непотребным».
— А жаль, — продолжала она, — что Гайдай меня не пригласил, роли не нашлось. А Этуш у него как хорош! Вот Рязанов приглашал меня, и не однажды. Вот и совсем недавно, но не поверила я в его мамашу с революционным прошлым, отказалась от роли в «Берегись автомобиля». У Любочки Добржанской, которую он позвал вместо меня, она получилась пресноватой. А фильм какой вышел! Блестящий! Вот вам еще один редкий случай актерского сотворчества. Там нет проколов, ни одного!
А я до сих пор хочу петь «Наш паровоз вперед лети!», но уже не для кого…
Еще один прогон
Репетиции «Уступи место» (Эфрос дал пьесе новое название «Дальше — тишина») уже приближались к концу. Актеры уже перешли из фойе на сцену, играли в декорациях, и вот объявили первый прогон. Пока еще без костюмов и грима.
Я тихо прошел в бельэтаж в тот момент, когда Эфрос попросил актеров начинать. И тут впервые увидел то, на что Ф. Г. сетовала ежедневно.
На сцене сооружена покрытая солдатским сукном большая плошадка. В ней прорезано пять кругов разного диаметра, и к кругам прикреплена обветшавшая мебель стариков Куперов: огромный буфет, напоминающий «славянский шкаф», на буфете старое кресло-качалка, оседланное велосипедом, обшарпанный диван, плохо сохранившиеся стулья из разных гарнитуров, бюро, несколько тумбочек, этажерочек и эллипсообразный стол в центре. Впечатление такое, будто все вещи из старой большой квартиры втиснуты после уплотнения в одну комнату.
Закончилась первая картина — круги дрогнули и со скрипом начали врашение: за буфетом оказался шкаф, качалка с велосипедом повернулись другой стороной, стулья, тумбочки и диван, покрутившись, пришли в первоначальное положение. Предстала, на мой взгляд, та же уплотненная квартира, хотя репродуктор голосам' Эфроса сообщал, что перед нами деловая контора преуспевающего бизнесмена.
Буфеты, шкафы и стулья скрипели и крутились неустанно, подставляя зрителю то фас, то профиль. Они давно уже исчерпали все свои возможности, а все тот же голос продолжал требовать:
— Представьте себе отдельный кабинет ресторана!
— Представьте себе вокзальное помещение!..
Вся эта громоздкая утварь, характерная для коммунального быта Москвы двадцатых годов, по-моему, никак не способствовала призывам увидеть на сцене современный Нью-Йорк, жилище Куперов, контору или вокзал. А неутомимые круги, стремившиеся вращаться при каждом резком шаге актера, в конце концов начали вызывать только улыбку.
— Если бы вы знали, как мне безумно трудно играть в этих декорациях, — сказала Ф. Г. после прогона.
Меня заинтересовало новаторство Эфроса, так критически воспринятое Раневской. Прежде всего хотелось узнать, является ли представленное в «Дальше — тишине» действительно новым? Ведь Анатолий Васильевич до сих пор не раз поражал оригинальными решениями оформления спектаклей. Не им выполненными, но по его замыслу осуществленными. Не забуду, к примеру, его «Трех сестер» на Малой Бронной, где последний акт проходил как бы в гигантской могильной яме, на краю которой, там, почти под колосниками, росла травка, чахлые цветочки на фоне бездонного неба. Здорово это было, хотя и мрачновато-обреченно.
В двадцатых — начале тридцатых годов встречалось и не такое! В книгах по истории театра я вычитал, что художник М. Левин, судя по всему, замечательный, успешно оформивший на сцене Большого драматического театра около двадцати спектаклей, при постановке «Любови Яровой» предложил необычное решение: спектакль шел в павильоне, похожем на раковину!
«Покосившиеся стены и падаюшие потолки не скоро стали для меня привычными», — признавалась одна из актрис БЛТ. Оформление вошло в противоречие с реалистической пьесой Тренева, к тому же поставленной, как свидетельствует искусствовед Г. Левитин, «в тонах почти жанровых».
Может быть, нынешний художник «Тишины» Б. Мессерер вместе с Эфросом повторили чужие, старые ошибки? Декорационное оформление, что я увидел на прогоне, помимо конструкционных огрехов, не соответствовало стилю семейной мелодрамы, избранному Эфросом для постановки. Машинерия этому стилю, мне показалось, противопоказана.
