Роберт Святополк-Мирский - Пояс Богородицы.На службе государевой – 4.
— Ну-ну. Не так скоро. И потом у нее под боком на
ходится Савва.
— Долгая лета молодым! — закричал вокруг про
стой народ вслед удаляющемуся шествию.
— Долгие лета молодым! — хором подхватили Ели
зар и бимон.
И пожалуй, впервые в жизни они оба были совершенно искренни…,
5 марта
Ваше величество, — сказал канцлер и положил перед королем на стол бумагу. — Судебный процесс закончен, князья Ольшанский и Олелькович, как виновные в заговоре против короны и в покушении на жизнь короля, приговорены к смертной казни через огрубление головы, каковая казнь должна произойти публично в центре города Вильно. Это прошение князя Олельковича о помиловании. Вы — последняя инстанция, ваше величество.
Король пробежал глазами бумагу.
— А где прошение Ольшанского?
— Ольшанский не просит о помиловании, ваше величество.
— Вот как?
Король задумчиво прошелся по кабинету. -
— Эти люди хотели отделить половину государства
в пользу иноземной державы. Хорошо, что хотя бы
у одного из них хватило мужества понимать свою от
ветственность за столь дерзкое намерение. Как бы
я ни сочувствовал им по-человечески, как король, я не
могу принять иного решения.
Гусиное перо прорвало бумагу, когда король поперек прошения Олельковича резким движением написал одно слово — «Отказать!».
Потом посмотрел холодным и твердым взглядом в глаза канцлера:
— Некогда я пожаловал землю и замок отцу нынешнего московского беглеца князя Вельского. Отдайте распоряжение: навсегда смести этот замок с лица земли. Князей Ольшанского и Олельковича казнить публично на площади…
1 июня
…На берегу быстрой речки Виль-няле, на большом зеленом лугу, где по праздникам пировал простой народ, мастеровые сколотили из свежих пахнущих сосновых досок высокий помост. Посередине помоста высился массивный дубовый пень, в который уголком была воткнута блестящая на солнце секира палача.
Народ, столпившийся вокруг, жевал пряники, посмеиваясь и оглядываясь в ожидании, когда привезут приговорённых.
Наконец, вдали послышались возгласы: «Расступись, расступись!» И в толпе образовался коридор, сквозь который медленно двигалась окруженная пикейщика-ми телега с осужденными.
Олелькович сидел на корточках, закрыв лицо руками, и рыдал. Князь Иван Ольшанский стоял, гордо выпрямившись, бледный, неподвижный, и был занят только одним — борьбой с ужасным, подавляющим страхом, который охватил все его существо.
Телега приблизилась к эшафоту, и Олельковича, взяв под руки, стали возводить на него, что давалось с большим трудом, потому что ноги у Михайлушки отказали и волочились по ступенькам. Когда глашатай начал читать приговор и публика внапряженном ожидании утихла, стало слышно детское всхлипывание Олельковича. Палач надел на его голову черный капюшон, а его помощники опустили князя на колени перед колодой.
Палач, большой, сильный и высокий, взмахнул топором, раздался короткий, глухой стук, и голова Олельковича упала в плетеную корзину, стоящую рядом с пнем.
Князь Иван Ольшанский, преодолевая ужас, выпрямился и сам поднялся на эшафот.
С этого возвышения ему была видна вся толпа людей, головы которых доходили, казалось, до самого горизонта.
И вдруг в первых рядах этой толпы Ольшанский увидел молодую стройную женщину, всю одетую с ног до головы в черное.
В руках она держала маленький букетик голубых полевых цветов.
И вдруг Ольшанский вспомнил.
«Мне будет легче умирать с мыслью, что я совершил хоть один добрый поступок в своей жизни и обо мне кто-то помнит — я ведь на самом деле очень одинок в этом мире..»
Девственная жена князя Федора сдержала свое обещание.
Князь обвел толпу взглядом.
Здесь не было ни его жены, ни детей, ни кого-нибудь, кого бы он знал.
Князь посмотрел на Анну и улыбнулся.
И вдруг он почувствовал, что впервые в жизни мерзкий, скользкий, леденящий душу страх исчез.
«Боже мой, как хорошо и приятно жить на этом* свете*!, — подумал князь Иван Ольшанский и положил голову на плаху.
6 июля
…Весь поселок боброловов собрался на берегу Березины, чтобы поглазеть, как сносят княжеский замок
Даже Никифор Любич, с трудом передвигая ноги, приплелся сюда.
Впрочем, ему было легче — его поддерживал под руку приехавший после трехлетней отлучки сын,
— Как идет твоя учеба? — спросил Никифор.
— Мне очень, повезло, отец. Моим учителем является великий Леонардо, кроме того, мне посчастливилось повстречаться с необыкновенными итальянскими мастерами, мессирами Джотто и Микеланджело.
Ах, папа, если бы ты увидел их полотна — это неподражаемые произведения искусства.
— Так ты учишься живописи? — спросил Никифор.
— М'М-м, не совсем, отец. Мастер Леонардо — большой специалист в военном деле, перед самым моим отъездом он показывал мне совершенно гениальную идею постройки башен и бастионов, неприступных для врага.
— Вот как? — усмехнулся Никифор. — Посмотри вниз. Какими бы ни были башни и бастионы Горвальского замка, они будут снесены вовсе не осаждающими воинами, а обыкновенными мастеровыми, разбирающими руины.
Сильный взрыв прозвучал в эту минуту, и сорок бочек пороха, заложенные под основание Горвальского замка, взорвались одновременно.
— Какое печальное зрелище! — воскликнул Никифор. — Я никогда не любил этого замка, и все же грустно смотреть, когда, сносится с лица земли такое красивое сооружение.
— Наверно, так должно быть в жизни, — сказал Иван..— Все старое рушится, а на его месте возникает новое.
- Будет ли новое лучше старого?
— Непременно, отец, таков непреложный закон жизни. Где сейчас Марья?
— В Москве. Она теперь первая дама при дворе юной великой княгини.
— Она все еще служит вашей вере?
— Ты не должен об этом спрашивать. Ты обещал,
что все забудешь.
— Ты прав, отец. Я не должен. Меня на самом деле совершенно не интересуют ваши дела. Меня гораздо больше интересует, какие, картины напишут в ближайшее время мастера Леонардо, Джотто и Микелан-джело…
И августа
…Утренняя звезда ярко сверкала в светлеющем небе над воротами сожженной Бартенев-ки. Лив Генрих Второй спокойно спал в своей пристройке и ничего не слышал. Филипп Бартенев, в рубище, босой, дремал, повернувшись лицом к стене, на обгорелых досках горницы своего бывшего дома под открытым небом.
Даже бездомные псы давно покинули это разоренное место, и только пение утренних птиц нарушало тишину.
