Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6
— Но это ты, — говорит она, — велел художнику придать ей такие длинные волосы.
— Отнюдь нет. Монахини в нашей стране должны лишь не показывать их мужчинам.
— У нас также. Нам их обрезают, и затем мы их снова растим.
— У тебя длинные волосы?
— Как эти; но они тебе не понравятся, потому что они черные.
— Ну что ты говоришь? Я предпочитаю их светлым. Во имя Господа, сделай, чтобы я их увидел.
— Ты просишь у меня преступления во имя Господа, потому что я навлеку на себя новое отлучение, но я тебе ни в чем не могу отказать. Я покажу их тебе после ужина, потому что не хочу, чтобы крестьянка возмутилась.
— Ты права. Я нахожу тебя самым обаятельным из созданий, и я умру от страдания, когда ты покинешь эту хижину, чтобы вернуться в твою тюрьму.
— Я должна туда пойти, чтобы принести покаяние во всех моих прегрешениях.
Как я был счастлив! Я был уверен, что обрету все после ужина. При появлении крестьянки я дал ей еще десять луи. По удивлению этой женщины я понял, что она может меня счесть лишившимя здравого смысла. Я сказал ей, что очень богат, и что я хотел бы, чтобы она убедилась, что для меня ничто не будет сочтено избыточным, чтобы компенсировать ей ее материнские заботы об этой монахине. Она плакала от благодарности. Она подала нам изысканный ужин, который роженица сочла возможным поесть с аппетитом, но удовлетворение моей души помешало мне ей подражать; мне не терпелось увидеть прекрасные черные волосы этой жертвы доброты своей души. В тот момент это был единственный аппетит, который преобладал во мне. И который не мог допустить никакого другого.
Как только крестьянка оставила нас наедине, она скинула свой монашеский клобук, и я положительно увидел М.М. с черными волосами. Она распустила их по плечам, как было на портрете, что я ей показал, и обрадовалась, слыша, что я говорю то, что было неоспоримой правдой: ее волосы и черные глаз, по контрасту, сделали ее более белокожей, чем М.М. Это не было правдой. Это были две белизны, равно ослепительные, но с разным розовым оттенком; это было различие, которое можно заметить только влюбленными глазами. Одушевленный объект, между тем, одолел портрет.
— Ты более белая, — сказал я ей, — более красивая и более яркая в силу контраста черного и белого; но я полагаю, что первая М.М. более нежная.
— Это возможно; но не более добрая.
— Ее любовные желания должны быть более живыми, чем твои.
— Я этому верю, потому что я никогда не любила.
— Это поразительно. Но природа и порывы чувств…
— Эта склонность, мой милый друг, которую мы очень легко утихомириваем в монастыре; мы каемся исповеднику, потому что знаем, что это грех; но он считается ребячеством, потому что его нам отпускают, не накладывая никакой епитимьи; это старый ученый священник, умный и строгого нрава; когда он умрет, мы будем очень сожалеть.
— Но в своих нежных забавах с другой монахиней твоего ранга, разве ты не чувствуешь, что ты любила бы ее сильнее, если бы она могла в этот момент стать мужчиной?
— Ты меня смешишь. Это правда, что если бы моя подруга стала мужчиной, мне бы это не было неприятно; но, по правде говоря, будь уверен, что мы не развлекаемся пожеланием этого чуда.
— Это может быть только вследствие недостатка темперамента. М.М. в этом отношении тебя превосходит; она предпочла меня С.С.; но ты не предпочтешь меня подруге, которая у тебя есть в монастыре.
— Нет, конечно, ведь с тобой я нарушаю свои обеты и ввергаю себя в последствия, которые заставляют меня дрожать каждый раз, когда я об этом думаю.
— Ты меня, значит, не любишь?
— Как можешь ты так говорить? Я тебя люблю. Так что даже сожалею, что ты не женщина.
— Я тебя тоже люблю, но твое желание меня смешит. Я не хотел бы стать женщиной, чтобы тебе понравиться, тем более, что, став женщиной, я уверен, я не находил бы тебя столь прекрасной. Сядь поудобнее, моя любезная подружка, и позволь мне полюбоваться, как твои красивые волосы покрывают половину твоего прекрасного тела.
— Охотно. Надо, наверное, чтобы я спустила рубашку?
— Конечно. Как ты прекрасна! Позволь мне присосаться к сладким хранилищам твоего молока.
Позволив мне это наслаждение и глядя на меня с наибольшей снисходительностью, сжимаемая в моих объятиях, не замечая, или делая вид, что не замечает, того великого наслаждения, которое я испытываю, она сказала, что если бы можно было соединить с дружбой подобные удовольствия, она бы предпочла ее любви, потому что никогда в жизни не испытывала в душе более чистой радости, чем та, которую я причиняю ей, прижимаясь таким образом к ее груди.
— Позволь, — говорит она, — чтобы я сделала тебе так же.
— Ну вот, мой ангел, но у меня там ничего нет.
— Неважно.
Мы смеемся.
Получив удовлетворение, мы проводим с четверть часа, осыпая друг друга поцелуями. Я больше не могу.
— Скажи мне правду, — обращаюсь я к ней. — В огне этих поцелуев, в этих движениях, что мы назвали бы ребяческими, не ощущаешь ли ты желания гораздо более сильного?
— Скажу тебе, что ощущаю, но оно преступно; и я уверена, что ты ощущаешь то же самое, мы должны прекратить эти опасные забавы. Наша дружба, мой дорогой малютка, становится любовью. Не так ли?
— Да, любовью, и любовью непреодолимой. Сделаем ее осознанной.
— Наоборот, мой дорогой друг, прекратим. Впредь будем осторожны, и не станем ее жертвами. Если ты меня любишь, ты должен держаться того же мнения.
Говоря так, она подобрала свои волосы и, убрав их под клобук, с моей помощью подняла свою рубашку, грубое полотно которой мне казалось недостойным нежности ее кожи; я сказал ей об этом, и она ответила, что, привыкнув, она этого не замечает. Моя душа пребывала в наибольшей растерянности, потому что страдание, которое причиняла мне моя сдержанность, казалось мне намного большим, чем та радость, которую я испытывал от этого наслаждения; однако мне надо было быть уверенным, что я не встречу ни малейшего сопротивления, а я в этом не был уверен. Измятый розовый бутон испортил бы наслаждение известного Сминдирида, сибаритянина[51], который любил нежность ее ложа. Мне же казалось лучше страдать от кары и уйти, чем рисковать встретить такой розовый бутон, который не устроил бы сладострастного сибарита. Я ушел, влюбленный до потери сознания. В два часа утра я пришел к себе и проспал до полудня.
Ледюк дал мне записку, которую должен был передать перед тем, как я лег спать. Он забыл. М-м Z мне писала, что ждет меня в девять часов и будет одна. Что она дает ужин, и что уверена, что я ее там увижу, и что потом она уезжает. Она надеется, что я также уеду, или, по крайней мере, я провожу ее до Шамбери.
