Черубина де Габриак - Исповедь
Я прочла книгу Амари[203], какие трогательные, капающие слова! Как поэт — он молод?
Ты не хочешь участвовать в этой войне или вообще? Почему?
Теперь ответь мне в Финляндию, я пробуду там до 15 августа, мой адрес: Гельсингфорс, Купеческая ул<ица>, д<ом> 10, кв<артира> 8.
Ты подружился с Юлией Федоровной[204]?
Будь здоров, Макс.
Лиля.
Helsingfors. [205] 6. VIII. <19>16
Милый Макс, и здесь жизнь идет тихо и мирно. Пахнет северным морем, и облака так отчетливы, как в июле на юге.
Ты слишком аккуратно мне отвечаешь, Макс, и та неудержимость, что дремлет во мне, она не довольна этой пасторской привычностью.
Я боюсь, что ты «считаешься» со мною.
Ах, Макс, зачем, почему не изнутри как-то.
Неубедительно я пишу. Да и не в том дело.
Мне настолько понравился Амари, что мне бы хотелось иметь его и 1 и 2 книгу от него лично[206]. Книги, данные их творцом, становятся такими же драгоценностями, как и картины. Но не знаю, можно ли его, через тебя, попросить об этом? Ведь у меня нет никакого оправдания, кроме моей любви к сладостному сочетанию слов?
Ты уж реши сам, Макс, ты — умный и знаешь, кто какое и на что право имеет. Ну, вот как хорошо, что твои стихи выйдут в переводе, как хорошо, что ты уже такой знаменитый[207]!
Я бы хотела видеть твои работы, и цикл Города может быть прекрасен — пришли хотя бы ключ[208].
Я живу внешне прилично, а внутри — Бог знает, что там?
В глуби бескрылые напевы
Томят желанием творить,
Но их бесплодные посевы
Не взрастить[209]!
С 20 VIII я на всю зиму в Петрограде.
Целую крепко.
С любовью
Лиля.
12/X. <1919> Екатеринодар[210]
Милый Макс, пользуюсь случаем опять послать тебе весточку, хотя на первую и не получила ответа. Как ты живешь, что ты делаешь? От Новинского[211] привезли твои новые стихи: «Китеж»[212] — мне очень, очень близки они — и тебе удался спокойный пафос.
Пожалуйста, присылай все новые стихи.
Ты знаешь о беде, что грозит Мейерхольду[213]?
Борис делает все, чтобы ему помочь.
Милый Макс! У меня к тебе есть огромная просьба, ее можно исполнить в течение дней 10 после получения этого письма. Свези, пожалуйста, в Судак[214] Вере Петровне Сухановой[215] (сестра милос<ердия>, у них свой дом) книги для меня; она их свезет мне: Oblat[216], книги твоих стихов (у меня украли) и что-нибудь по мистике, м<ожет> б<ыть>, св<ятую> Терезу. Я буду очень, безгранично благодарна. И люби меня. И напиши письмо. Прости, что не приехала.
Я только сейчас переборола С<ергея> Константиновича) [217]. Стала свободной. Во многом из-за тебя.
Поэтому напиши мне. И будь со мной.
Твоя Лиля.
Письмо пошли через эту барышню, а вообще пиши: Ек<атеринодар>. Осваг[218]. Красная. 70.
3.2. <1>923 г<од>. СПБ. [219] Английская наб<ережная>. <д.> 74. кв. 7
Дорогой Макс! Наконец весть о тебе! Спасибо, огромное спасибо за письмо! Всегда, услыша твой голос, хотя бы издали — меня тянет к тебе — быть с тобой.
Но судьба, не внешняя, а внутренняя, не пустит меня к тебе, и вот только так, с самого дна сердца, я могу послать свою любовь и тебе и тому, кто рядом, около тебя, помогает тебе нести твою душу. Передай мой большой привет твоему другу — Марусе[220]. Макс, милый! Да благословит тебя Господь.
Изменилась ли твоя жизнь со смертью Елены От<тобальдовны> (— о покое ее молюсь —), не поедешь ли ты заграницу[221]? Ты все больше и тверже вырастаешь в русской литературе, все яснее твое имя. Каждый раз я радуюсь, слыша, как теперь говорят о тебе. О твоих двух стихотворениях я не могу ничего сказать, они — прекрасны, но они — куски целого цикла[222], и вне его трудно мне говорить. Только язык твой порой прямо страшен, даже непонятно, что эта «варварская» кисть могла касаться Эредиа и других.
Я хочу знать и о твоей прозе. Все мне хочется знать о твоей жизни, все, что можно. А живопись? Или болезнь руки закрыла ее совсем? Ты пиши мне, Макс, пиши!
Ты, наверное, уже знаешь печальную весть, но, на всякий случай, повторяю: в ночь на 1 янв<аря>, после лекции Доктора дотла сгорел Johannes-Bau[223] (поджог). Центральная группа (Христос, Люц<ифер> и Ар<иман>) уцелела — она была в мастерской. Начали строить новое зданье, меньше, из камня, иного стиля[224].
Если ты весной будешь в Москве — приезжай в Петербург, если мы останемся на этой квартире, то летом (т. е. когда тепло) у нас есть свободная комната. Хорошо? И Борис и Вс<еволод> Н<иколаевич> со мной — мы по-прежнему занимаемся антропософией. Все глубже и глубже я ее принимаю, хотя и с горечью: это единственное, что мне доступно, то, что для меня — «первая любовь» — искусство — закрыто для меня. У меня немые слова. Спасибо за отзыв о стихах, только тебе я верю здесь до конца, ты сказал то, что я знаю сама, только говорю себе не так ласково. Я, конечно, не поэт. Стихов своих издавать я не буду, и постараюсь ничего не печатать под именем Черубины, хотя меня очень просят о детских сказках, к<отор>ые я пишу теперь[225], не печатать вовсе я не могу, п<отому> ч<то> нужны деньги, но я постараюсь напечатать под моей теперешней фамилией, так, как вышли пьесы для детей, к<отор>ые я писала с С. Я. Маршаком[226] (тебе о нем говорила Ек<атерина> Вл<адимировна>[227]? Мы вместе устроили Театр для Детей)[228]. Прислать тебе книгу? Если можешь, пришли мне Иверни[229] (мои пропали при всяких террорах), а других книг твоих у тебя нет?
Я сейчас очень в сказках — стихов я не пишу, как мне ни больно от этого. Но уже поздно, Макс! Только это очень, очень большая боль! Слепоты и немоты!
Ты прав — в мою жизнь пришла любовь, м<ожет> б<ыть>, здесь я впервые стала уметь давать. Он гораздо моложе меня, и мне хочется сберечь его жизнь. Он и антропософ и китаевед. В его руках и музыка, и стихи, и живопись. У него совсем такие волосы, как у тебя. И лицом он часто похож. Зовут его Юлиан[230] — тоже близко. Он очень, очень любит твои стихи и (через меня) тебя. Ты и он — первая и последняя точки моего круга.
