Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
Совсем было вошел во вкус, и – неожиданно – получил предложение сделать турне по Израилю. Шел 1985 год. Между СССР и Израилем не было не только культурного обмена, но и дипломатических отношений. Еврейское государство все еще было «врагом» СССР. Для меня было очень соблазнительно стать первым официальным советским гастролером в Израиле. Я не имел ни малейшего представления об этой стране, но спешил прикоснуться к библейским руинам. В середине августа я начал турне из пятнадцати концертов. Прилетел в аэропорт Бен Гурион. На публике появился эдаким элегантным великобританцем – с тросточкой, в клетчатом пиджаке, и физиономию состроил значительную. Взлетел и парил. И тут же был опущен на грешную землю. Какой-то малыш с живейшей семитской физиономией, потянул меня за рукав пиджака. И приветствовал меня на чистейшем советском языке: «Здрассте, меня зовут Шлемо, мы сейчас отправимся к шефу. Там банкет».
Я решил ничему не удивляться. Вдоволь попетляв по улицам Тель-Авива, мы подъехали к какой-то большой белой мазанке… Это была вилла Шабтая Калгановича. Позже, в России он звался почему-то иначе – Шабтай Калманович. Этот человек, отсидевший в Израиле пять лет за шпионаж в пользу СССР, стал позже менеджером женской сборной России по баскетболу и владельцем Дорогомиловского рынка. В 2009 году он был застрелен в собственном автомобиле в Москве.
«Мазанка» оказалась вместительной, пройдя анфиладу небольших комнат, Шлемо толкнул дверь в столовую. Мы вошли. За большим столом сидели до боли знакомые обитатели московских кухонь. Бабы, девки, дети, мужики. Веселые, черти! Все они хлопали в ладоши и скандировали: «Ан-дрю-ша! Ан-дрю-ша!» У меня начал мутиться разум; перед глазами все поплыло, как будто меня нокаутировали. Стол ломился от невероятного изобилия знакомой московской жратвы. Котлетки, пюре, селедочка под шубой, икорка, форшмак, гусиная печенка, водка, салат оливье, курица, заливная рыба, торт «Наполеон», сметана со стоящими в ней ложками. Я затосковал. Пять лет я убегал из Совка, рискуя своей жизнью, рискуя жизнями дорогих мне людей. Дважды меня там чуть не убили. И все это для того, чтобы прилететь в Совок обратно через аэропорт Бен Гурион и оказаться за московским столом. И тут меня, одуревшего от криков, от жары, от запаха котлет, лука и теплой водки – незабвенного амбре нашей великой родины, нежно взял под локоть Шабтай и повел показывать обстановку своей мазанки.
Шабтай был очень красив – у него была стройная фигура, медальное, чеканное лицо, грива темных волос до плеч. Он шел медленно и важно, как гусь, бросая странные, не всегда мне понятные реплики. Одет он был в свободные синие брюки тончайшего хлопка и футболку глубокого бежевого цвета великолепного покроя, которая выгодно подчеркивала его мускулистые загорелые руки и крепкий торс. Элегантно коснувшись кончиками пальцев блестящей поверхности стола, Шабтай шепнул индифферентным баском: «Италия, кожа». А я думал, что стол из стекла или из полированного дерева, посмотрел на него недоуменно. Шабтай откровенно наслаждался моей реакцией. Медленно и торжественно шагая из комнаты в комнату, Шабтай нежно прикасался к мебели и бросал отрывочные определения.
– Мрамор, Версаче, журнальный стол, кресло, Италия, кожа, рекамье, леопард.
Я смотрел на него с любопытством. Такой породы людей я еще не встречал.
– Телевидение, спутник, Москва, прямой эфир…
Через некоторое время я ретировался в гостиницу, сославшись на головную боль и завтрашний концерт в центре Рубинштейна. На прощанье Шабтай гостеприимно предложил мне ни в чем себе в Израиле не отказывать, питаться в отеле и не шутить с августовской жарой. На следующее утро ко мне пришли помощники Шабтая – господин Паз и еще один, имя которого я забыл. Паз – огромный, как гора еврей (я думал, таких не бывает), страдал одышкой и все время вытирал пот со лба и шеи. Грубое его лицо как будто вырубил топором из куска дерева скульптор-рецидивист. Второго, видимо, главного, можно было даже принять за европейца. Оба тут же заявили, что мне не стоит питаться в отеле, так как и на улице продается много вкусной еды.
Второй концерт моего израильского турне должен был состояться в Центре имени Фредди Мэна, мэра Филадельфии родом из Смоленска, с которым я познакомился во время летнего турне по Америке. Я рассказал моим сопровождающим о знакомстве с Мэном в надежде разговорить их и завоевать их доверие. Их реакция незамедлила последовать – жулик и бандит он, этот ваш Мэн, пол-Израиля обворовал, а за свой, так называемый, культурный центр, заставил заплатить израильтян. Тогда я решил, что больше межеврейские темы затрагивать не буду. Поминая наставления Шабтая, я игнорировал настойчивые просьбы помощников и обедал только в отеле. Заказывал там самые изысканные блюда – легкие и дорогие. Лишив тем самым помощников денег, которые они отчаянно хотели сэкономить на моем пайке. Они мстили мне ежедневными просьбами не есть в отеле. Бубнили вечно одно и то же, как роботы.
Израильское турне не было для меня легким. Я играл в больших залах, публика в них сидела требовательная и со своим специфическим вкусом. Поначалу я играл так, как должен был играть. Программа состояла из произведений Шопена периода его больших страданий. В музыке того времени Шопен манифестирует себя как патриот героической, кровоточащей Польши. И вот, играю я траурную сонату – скерцо, вторая часть, тут казни, смерть, драки, эшафоты, виселицы, кровь. Темп страшный, контрасты дикие, искры от пожарищ летят, дым багровый стелется, пепел сыплется с неба. Глянул в зал – и вижу, толстенькие маленькие тетки в первом ряду смотрят на меня с ненавистью. Я вжался в стул. Тетки, наверно, важные педагогини. Лица брезгливые. Ясно, им настоящего Шопена не надо. Им надо послаще, погламурнее. На следующий день газета «Едиот Ахронот» пожурила меня – мол, молодой еще Гаврилов, Шопена играть. Другая газета, с еще более неприличным для русского уха названием, поругала покрепче – дурак, мол Гаврилов, не Шопена нам представляет, а какой-то боевик на рояле разыгрывает. Пришлось мне пойти на уступки. Мои новаторские интерпретации тут были явно не ко двору. На следующий день я вышел на сцену и не кинулся к роялю, а скромно, как студент кулинарного техникума, подошел и тихо присел. Всем свои видом демон-223стрируя кротость. Затем гениально запрокинул голову, закрыл томно глаза и заиграл. Сладко и мелодично. Кругленькими фразами. Скосил глаза в зал – вижу, тетки улыбаются благосклонно, шепчутся друг с другом и покачивают одобрительно головами. Это был «русский» Шопен, приторный и спокойный как умерщвленная Паскевичем Польша. Как просто стать любимым публикой музыкантом!
