Антология - Есенин глазами женщин
«Я их знаю, знаю. Только дай и дай. За этим и в Москву ездят. Я для них – дойная корова. Мне не жаль, понимаете, не жаль, но я знаю их – жадные. Туда как в бездонную бочку – сколько ни сыпь, все мало. И все мужики, все такие. Знаете, я не люблю крестьян. Им только деньги нужны. В этом мире им на все наплевать. Только давай. Вы думаете, я люблю деревню? Мужиков? Я их хорошо знаю – каждый только о своем кармане думает».
Помню, как один из «дядьев» (Александр Федорович, брат матери) обхаживал С. А. в 1925 г. в Константинове. Он его поил и всячески старался угодить ему: пел песни, плясал, в любви объяснялся. И через каждые десять минут вворачивал свою заветную думу: «Сережа, дай ты мне 2000 руб., только 2000, торговлю открою». И С. А., очевидно, чтобы полюбоваться, как тот будет продолжать ухаживать, убедительно говорил: «Конечно, дам. Сейчас у меня нет, а приезжай в Москву, у меня скоро будет много денег, ну и дам тогда». Такое же отношение к имуществу С. А. было и у Кати. Сколько раз я объясняла ей, что она никаких прав на его деньги и вещи не имеет и потому должна довольствоваться минимальным, что это преступление – сорить его деньгами. Что С. А. зарабатывает деньги не горбом, а потом и кровью. И если он сам может ими сорить, то никто, кроме него, не имеет этого права. Этого Катя никак не могла понять. Потому что с детских лет, вероятно, благодаря родителям усвоила совсем другие взгляды. И по-прежнему приходила, требовала денег и денег и даже в 20 лет не задумывалась: не пора ли самой начинать зарабатывать? В марте 1925 г. С. А. приехал с Кавказа и, заметив, что Катя небрежно учится, испугался, что ничего из нее не выйдет. Стал резко и грубо ей говорить: «Ты как думаешь, не пора ли на свои хлеба? А? Я тебе больше денег не стану давать. До осени живи, а там, пожалуйста, сами заботьтесь. Шурку я шесть лет буду учить и кормить, а тебе пора уж самой думать».
К Кате у С. А. была какая-то болезненная, тревожная любовь. Он знал, что они во многом похожи друг на друга, как близнецы, что воспринимают и чувствуют почти одинаково. Знал свои ошибки и страшно боялся повторения их Катей. Кроме того, он не раз говорил, что он имел право на многое, потому что знал себе цену, а ей этого нельзя. На мои утверждения (я тогда очень верила «в Катю», в ее одаренность и ум), что Катя умная, не раз говорил: «Нет, хитрая она. Все в ней – хитрость, а не ум. Я не такой – я все-таки хороший, а она все хитрит, хитрит». Разговорами о деньгах он хотел заставить ее задуматься о будущем и испытать ее гордость. Однажды после такого разговора с Катей, повторявшегося последние месяцы изо дня в день, он сказал мне: «Нет, нет, она не такая, как я, как вы, как Шурка. Она – паразит». Вообще Катя в жизни С. А. совершенно невольно была злым гением, постоянно нарушая и без того неустойчивое душевное равновесие его и, кроме того, опять-таки невольно, являясь камнем преткновения с окружающими. Трудно представить, но я хорошо знаю, что в разрыве С. А. с Мариенгофом (которого С. А. очень любил) она сыграла главную роль, хотя С. А. почти не говорил об этом. А корни были вот в чем. Когда С. А. был за границей, денежные дела у Мариенгофа были очень плохи. «Стойло» закрылось, магазин ничего не давал, и Мариенгоф с Мартышкой[45], ждавшей тогда ребенка, форменным образом голодали. Я это знаю от лиц, живших в одной квартире с ними. Катя, по ее словам, не знавшая нужды при С. А., неоднократно обращалась к Мариенгофу, зная, что часть денег из магазина принадлежит С. А., но денег не получала. Не зная, а может быть, по легкомыслию не желая вникнуть в положение Мариенгофа, она возмущалась и, кажется, даже писала С. А. о том, что Мариенгоф не дает денег. Во всяком случае, по возвращении <Есенина> из-за границы она говорила об этом С. А., который, как и следовало ожидать, страшно обозлился на Мариенгофа. Как оказалось, Сахаров, во время пребывания С. А. за границей, купил у Мариенгофа их книжный магазин, кстати сказать, уплатив только небольшую часть денег. Вскоре после возвращения С. А., за что-то ругая Мариенгофа, добавил: «А вы не знаете, как его не любит моя сестра, терпеть его не может». Тогда я еще не видела и не знала Катю. Позже эта фраза многое мне уяснила в резкой перемене отношения С. А. к Мариенгофу. Навело на эти размышления письмо Мариенгофа к Старцеву. С. А. как-то раз, возмущенный, показывал мне фразу из письма Мариенгофа: «Из-за границы Сергей пишет о сестре. Придется и ей уделять кое-что». Вот это «придется» С. А. не мог переварить, понимая его как нежелание, а не как невозможность «уделять».
Трудно передать, сколько нервов было истрепано из-за Катиной «девственности». Началось это в 1923 г., когда ему показалось, что Катя интересуется Приблудным. Слишком длинно описывать все разговоры, советы «класть компрессы», если «чешется», и т. п. К моему ужасу, эти разговоры заводились, для пущего устрашения Кати, в присутствии посторонних людей и ее самой. Иногда хотелось просто побить С. А. за его дикий цинизм, с которым он распекал Катю. Опять-таки позже поняла. Он боялся за нее, зная себя и свою несдержанность в отношении женщин, боялся, что Катя пойдет по тому же пути. Тем более боялся, что Катя – женщина, и ей не простится то, что легко прощается мужчинам.
Кате пришлось еще раз сыграть плохую роль в жизни брата. За ней давно начал ухаживать поэт В. Ф. Наседкин, а ей нравился Приблудный. Наседкин добивался ее согласия на брак, Катя уверяла меня и всех, что он ей противен, что она ни за что не пойдет за него. А С. А., из боязни, что увлечение Приблудным пойдет дальше, настаивал на браке с Наседкиным, грозя «ссадить» ее с своей шеи, доказывал, что потом она очень полюбит Наседкина и т. д. Катя, измученная всем этим, не раз жаловалась мне, говорила, что она в отчаянии, да и сама я, слыша все эти выпады, говорила С. А., что прошли те времена, когда можно было выдавать замуж против желания, распоряжаться сестрой как имуществом. Наседкину тоже сказала: «Брось свои домогательства, все равно Катя твоей женой не будет. Да и не желала бы тебе такую жену. Горя с ней будет много, ее трудно будет приручить». Так как я, единственная из всех, окружавших С. А., осмелилась открыто встать на защиту Кати, то Наседкин решил, что все препятствия во мне, не будет меня – и Катя будет вынуждена согласиться. К этому он имел основания, так как Катя – вообще слабая натура и не умела отстаивать себя перед С. А., а потому невольно пряталась под мою защиту. И действительно, после ухода С. А. с Никитской Катя сдалась. С. А., вероятно, был прав, он больше меня знал натуру Кати, знал, что ей важно обеспечить как материальную поддержку, так и присутствие того, что обычно именуется мужем, одну ее нельзя было оставлять. Ну, так вот. Соображения Наседкина о препятствии в моем лице привели к тому, что он с Сахаровым начали целый поход против меня, воздействовав на самое больное место С. А., не раз говорившего мне: «Вы свободны и вольны делать что угодно, меня это никак не касается. Я ведь тоже изменяю вам, но помните – моих друзей не троньте. Не трогайте моего имени, не обижайте меня. Кто угодно, только чтоб это не были мои друзья». (Они подсунули ему клевету о том, что я будто бы изменяла <ему> с Ионовым. Конечно, тут уж С. А. не мог не обозлиться. Все это случилось, когда они возвращались с С. А. без меня из деревни в Москву с той злополучной свадьбы. Об этом дальше.) Конечно, со стороны С. А. была огромная уступка. Его внутреннее отношение было чисто мужицкое: «Моя, и больше никаких». Но, зная, что я не покорюсь и не могу быть «верной женой», тогда как себя он не лишает свободы в отношении других женщин, и вместе с тем не желая порывать со мной, он внушил себе взгляд культурного человека – мы, мол, равны, моя свобода дает право и на свободу женщине. Я никогда не скрывала своих увлечений, но С. А. сам знал (я ему подтверждала), что – что бы ни было – я всегда его, всегда по первому зову все абсолютно брошу. Знал он также, что виноват передо мной не меньше, чем я перед ним, и что он не вправе требовать от меня верности. Но все изменилось в марте 1925 г., после его приезда с Кавказа. Я больше не могла выдумывать себе увлечения, ломать себя, тогда как я знала, что по-настоящему я люблю только С. А., и никого больше. Единственное сильное чувство, очень бурно и необузданно вспыхнувшее к Л.[46], я оборвала сама. Из-за нескладности и изломанности моих отношений с С. А. я не раз хотела уйти от него как женщина, хотела быть только другом. И перед возвращением его с Кавказа я еще раз решила, что как женщина уйду от него навсегда. И поэтому, закрыв глаза, не раздумывая, дала волю увлечению Л. И даже это я оборвала сразу, как только поняла, что от С. А. мне не уйти, эту нить не порвать, и С. А. любит меня, насколько он вообще может сейчас любить. Я знала, что так, как З<инаиду> Н<иколаевну>, он никого никогда не будет любить. С. А. было объявлено, что теперь моим увлечениям конец. В конце марта он снова уехал на Кавказ и вернулся в мае. Он скучал там. Он, по его словам, не знал и не хотел знать ни одной женщины. «Когда ко мне лезли, я говорил: „У меня есть Галя“. Но сейчас берегитесь меня обидеть. Если у меня к женщине есть страсть, то я сумасшедший. Я все равно буду ревновать. Вы не знаете, что это такое. Вы пойдете на службу, а я не поверю. Я вообще не могу тогда отпускать вас oт себя, а если мне покажется, то бить буду. Я сам боюсь этого, не хочу, но знаю, что буду бить. Вас я не хочу бить, вас нельзя бить. Я двух женщин бил, Зинаиду и Изадору, и не мог иначе, для меня любовь – это страшное мучение, это так мучительно. Я тогда ничего не помню, и в отношении вас я очень боюсь этого. Смотрите, быть вам битой». Я тогда знала, что повода не может быть, и потому смеялась, что меня-то не придется бить. Увы, пришлось, и очень скоро. Пришлось не по моей вине, а стараниями Сахарова и Наседкина был разбужен зверь в С. А.
