Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни
— Юрий Федорович! — крикнул он, когда охранник вышел помочиться. (Они мочились в снег нашего прогулочного дворика.) — Пожалуйста, не голодайте, мы не будем. Иначе вам запишут, что вы руководили голодовкой, и накрутят новый срок перед освобождением. Сейчас у вас опасные дни. Отец Глеб, слышали?
Мы успели буркнуть «Да», скрипнула дверь, мы замолчали.
Это была жертва ради меня: не голодать 10 декабря неприлично.
11 декабря Гадеев вызвал Якунина.
— Кто организовал НЕГОЛОДОВКУ десятого декабря?
Только законченный идиот с кроликом в портфеле мог додуматься до такого вопроса.
— Никто, — изумился Якунин. — В правилах внутреннего распорядка голодовка 10 декабря не предусмотрена.
Мой канал связи со свободным миром работал только в одном направлении — наружу. Я не знал о мужественных обращениях Ирины, посылаемых из Москвы к западной общественности, об огромных усилиях Валентина Турчина и Людмилы Алексеевой.
Представления не имел о том, с каким упорством сотни людей на Западе защищали меня, особенно ученые. Я примирился с мыслью, что там обо мне и обо всех нас забыли. Забыли — и забыли.
Но, может быть, потому, что это было не так, и потому еще, что в Кремле забрезжила смена власти, и потому, кроме того, что чекистам было ясно, что я закаменел, и славного нового дела у них сейчас не получится, — они выпустили меня по окончании срока из лагеря и отправили в Сибирь.
Поздно вечером 6 февраля 1984 года меня вывели из рабочей камеры ПКТ. Два часа обыскивали, общупывали, обстукивали, осматривали и наконец закончили.
Я крикнул:
— Прощайте! — Глебу, который, как всегда, сидел в ПКТ, и Марзпету, который, как обычно, попал в ШИЗО.
— До встречи! — прокричали они в ответ.
— Напишу на вас рапорт! — прорычал дежурный.
Меня вывели из зоны с чемоданом на внешний склад, где хранились книги в другом чемодане, выдали его, выдали новую лагерную форму, потому что в старую я мог бы вшить информацию о лагере, какие-нибудь обращения или еще что-нибудь страшное, а о том, что все это можно уместить в голове, им вообразить было трудно. Посадили в «воронок» и привезли куда-то. Дальше пошли пешком: офицер с пистолетом, два солдата с автоматами, хрипящая на поводке овчарка и я с двумя чемоданами, полными книг. Все эти годы мой сын Саша присылал мне полезную научную литературу. Кое-что попало мне в руки в первое время, до исключения из академии, и держалось на внутреннем складе, но после исключения осело на складе внешнем, потому что мы не имели права получать книги от родственников и друзей. В жилой зоне было разрешено держать при себе только пять книг, и офицеры по политико-воспитательной работе бросались на лишние книги, как на вражеские доты. Было запрещено, конечно, отсылать книги из лагеря обратно кому бы то ни было.
Я волочил свои чемоданы, задыхаясь. Охрана шла ходко. Мы, видимо, опаздывали на поезд.
— Возьми чемодан, — сказал офицер солдату.
Я поблагодарил.
Едва видимый сквозь сплошной косой снег пришел ночной поезд. Начальник конвоя столыпинского вагона принял пакет с моим делом и запер меня в узкой одиночной камере. Поезд тронулся — прочь с этого места. Наконец. Куда? Начальник конвоя, пожилой капитан, показался человеком не злым и я спросил его.
— Сейчас на Свердловск. Дальше на Красноярск. А там спросите, — ответил он и отошел от решетки.
У камер столыпинского вагона вместо стенок, обращенных к коридору, решетки, окон нет. В коридоре, где ходит солдат, окна без решеток, но замазаны белой краской. В общей камере «Столыпина» внизу расположены две скамейки, а выше — опускаемые нары, образующие сплошной второй этаж, на который забираются снизу сквозь узкое отверстие. Еще выше нар, в полуметре от потолка, есть еще две узеньких полки.
Какой начальник — такой конвой. В первый и последний раз в моей жизни мне попался конвой спокойный, не жалевший ни воды, ни труда вывести заключенного в уборную. Это была какая-то аномалия. «Нормалия» началась в Свердловске.
В камере пересыльно-следственной тюрьмы, куда меня сунули на неделю, хотя формально я уже должен был быть в ссылке, на окнах был обычный двойной ряд решеток, но стекол не было — на улице стоял сибирский февраль. О стеклах в камерах надо было забыть до конца этого четырехнедельного многотысячекилометрового пути. Деревянные щиты, наглухо закрывавшие свет и пропускавшие воздух и холод, защищали камеры лишь от прямого ветра. Стекла регулярно били сами заключенные, уголовники: им надо перекрикиваться и передавать из окон в окна «ксивы», окно — главный канал тюремной коммуникации. Другой важный канал — канализационная система: унитаз можно использовать как мегафон. И, наконец, стены. Это не только переговоры с помощью кружек. Сидя в какой-нибудь маленькой, метр на 2/3 метра, вонючей от мочи ожидальне, куда вас могут запереть на два, три, а то и четыре часа, вы можете набрать для «Международной амнистии» материала на целый год работы, о чем она, правда, может быть, никогда не узнает. Надписи, надписи, надписи: «Вышак. Ваня Петров (дата)», «Вышак. Петр Иванов (дата)», «Вышак…». Более рядовая информация: «Десятка Сорокину (Дата)», «Здесь был Щука из 22-го», «Передайте — Холопов педераст по имени Маша». Бороться с информацией охрана, к общему удовлетворению, не в силах: многие десятки тысяч пропускает через себя каждая крупная пересылка, она же следственная тюрьма.
Даже ангелы озверели бы от таких потоков заключенных, а охранники — не ангелы. Они бьются о жизнь, как рыба об лед, в тех же неблагоустроенных городах и поселках, что и другие советские люди, и успевают усвоить с пеленок, что все в мире обман, все, кроме только того, что двести рублей лучше, чем двадцать.
— Дежурный!
Уже целый час колочу в дверь камеры без воды и туалета, куда меня сунули часов пять назад, в три часа ночи. Наконец, женский голос с той стороны двери:
— Чего стучишь? В карцер захотел?
— В туалет! Отлить!
Женщина уходит. Колочу и кричу снова. Через час тот же голос:
— Чего?
— Отлить!
— Отливай в сапог.
Уходит. Только идиоты вроде меня могут страдать на таком просторе: четыре угла, какая тебе еще уборная? В одном из углов — окровавленные тряпки, сюда заводили женщин. Еще через полтора часа послышались знакомые звуки раздачи пищи, и в дверь протягивают завтрак — кусок хлеба и недурную перловую кашу в измятой оловянной миске. Ложка с толстенной гладкой ручкой длиной всего с полпальца, чтобы заключенный не засунул ее себе или кому иному в глотку.
Наконец, выводят в туалет, а оттуда в большой зал, полный заключенных и солдат: обыск перед этапом. Собственно, солдаты ищут, не найдется ли чего полезного самим. Офицер, держа в руках мое дело, издали показывает на меня пальцем, и ко мне подходит сержант.
