Роджер Мэнвэлл - Генрих Гиммлер
С точки зрения Гиммлера и его агента Кальтенбруннера, подготовка к суду представляла собой длительную серию допросов, продолжавшихся в течение последних месяцев войны. Эти допросы порождали все новые аресты и казни; итоговый черный список теперь восстановить уже невозможно, хотя, по некоторым оценкам, число казненных измерялось сотнями[106]. Среди жертв оказались многие из наиболее выдающихся деятелей Сопротивления, причем некоторые из них содержались в заключении до последних дней войны и были убиты незадолго до подписания мира, поскольку их трагические свидетельства увеличили бы и без того немалые грехи нацистов.
Фон Хасселя повесили 8 сентября 1944 года, Лангбена казнили 12 октября, Попица повесили 2 февраля 1945 года, Небе из СС казнили 3 марта. Роммеля, любимого генерала Гитлера и Германии, принудили к самоубийству 14 октября. Пастора Дитриха Бонхеффе-ра казнили 9 апреля, в один день с адмиралом Канари-сом.
Впервые Гиммлер официально прокомментировал события 20 августа, выступая перед группой гауляйтеров и других чиновников 3 августа в Познани. На этом собрании присутствовали и Борман, и Геббельс. С жестокой иронией он говорил о том, что произошло между ним, Лангбеном, которого он называл посредником, и Попицем:
«Мы развязали этому посреднику язык, мы дали ему говорить, и сказал он примерно так: Да, войну, конечно, нужно прекратить, мы должны заключить мир с Англией — в соответствии с духом времени — и в первую очередь следует сразу же убрать фюрера и разжаловать его в почетные президенты. Его группа была совершенно уверена, что никаких действий подобного рода против СС не планируется».
Он рассказал обо всем этом Гитлеру, и они вместе посмеялись; однако встреча с Попицем дала не слишком много. Так что Лангбен был арестован:
«Вот тут-то я и посадил посредника. С этого момента, а было это девять месяцев назад, герр Попиц сделался похожим на сыр. Он стал бледным как стена, я бы даже назвал его живым воплощением неспокойной совести. Он слал мне телеграммы, звонил, спрашивал, что случилось с доктором X, а я давал ему двусмысленные ответы, чтобы он не понял, имею ли я какое-нибудь отношение к происходящему, или нет[107]».
Гиммлер, как и следовало ожидать, обрушился с насмешками на всех штатских участников заговора, от Лангбена и Попица до Кипа и Зольфа. «Мы знали о существовании заговора уже давно», сказал он. По отношению к генералам он был столь же ироничен. «Фромм, — заявил он, — действовал подобно герою вульгарного фильма», и представил дело так, что чуть ли не вся армия оказалась замешанной в заговор. Он утверждал, что Штауффенберг собирался выпустить узников из концлагерей и натравить их на германский народ. «Это значит, что в последующие две или три недели повсюду расцвела бы преступность, и на улицах правили бы коммунисты»[108].
Эти слова были рассчитаны на публику. В более закрытой обстановке Гиммлер тщательно следил, чтобы информация о суде над Лангбеном и Попицем оставалась, насколько это возможно, секретной. Когда осенью началось слушание дела, Кальтенбруннер направил письмо министру юстиции:
«Как я понимаю, Народный суд вскоре приступит к рассмотрению дела бывшего министра Попица и юриста Лангбена. Учитывая известные вам факты, а именно встречу Рейхсфюрера СС с Попицем, я прошу не допускать на суд широкую публику. Надеюсь на ваше согласие и готов прислать десяток своих коллег, чтобы они составили аудиторию»[109].
Хотя и Лангбена и Попица приговорили к смерти, Попица не казнили до следующего февраля, в надежде получить от него дополнительную информацию. Лангбен, как мы уже видели, умер в октябре; перед исполнением смертного приговора его подвергли пыткам.
Выступая перед гауляйтерами и другими высшими чиновниками в Познани 29 мая 1944 года, Гиммлер необычно прямо высказывался по еврейской проблеме. Он избрал откровенную манеру речи, в которой любил обращаться к наиболее близкой себе аудитории. и на самом деле, именно перед такой аудиторией он больше всего любил выступать. Искоренение, объяснил он, было тяжелой и трудной операцией:
«Я хочу, чтобы вы внимательно выслушали, что я сейчас скажу, но никогда и нигде об этом не упоминали. Перед нами встал вопрос: что делать с женщинами и детьми? — тут я пришел к совершенно однозначному решению. Я не считал, что должен просто искоренить мужчин — ладно, давайте называть вещи своими именами, «искоренить» значит убить или подтолкнуть к смерти — да, я не мог убить мужчин, оставив в живых детей, которые бы выросли и начали мстить нашим сыновьям и внукам. Это жестоко, но нам ничего не оставалось, как только полностью стереть их с лица земли. Это была одна из самых трудных наших задач. Но мы справились, причем так — ия надеюсь, господа, что могу это сказать — так, что ни наши лидеры, ни их люди не пострадали ни разумом, ни душой. Опасность была очень велика, ибо очень узок был их путь между Сциллой и Харибдой, когда шаг в одну сторону мог превратить их в бессердечных негодяев, ни во что не ставящих человеческую жизнь, а шаг в другую сделал бы их безвольными неврастениками».
Он пообещал гауляйтерам, которых назвал «высшими сановниками Партии», что «к концу года еврейская проблема будет решена раз и навсегда». И закончил:
«Вот, собственно, и все, что я хотел сказать о еврейской проблеме. Теперь вы знаете все, но лучше держите язык за зубами. Быть может, позже, я бы даже сказал, очень нескоро, наступит период, когда мы решим рассказать немецкому народу немного больше. Но лучше этого не делать вообще! Мы, здесь сидящие, взвалили эту ответственность на свои плечи — ответственность не только за дела, но и за саму идею, и я думаю, что лучше унести эту тайну с собой в могилу».
Тысяча девятьсот сорок четвертый год был годом, когда Гиммлер добился наивысшего уважения Гитлера и, наконец, в дополнение к командованию Резервной армией и Ваффен СС, выиграл у него командование фронтами. И все же, он достаточно реалистично смотрел на вещи, чтобы одновременно с этим изменить свою позицию по отношению к евреям. Тому было много причин. По мере того как военные неудачи умножались, управлять машиной уничтожения становилось все труднее. К весне 1944 года стало ясно, что такие районы, как Аушвиц, могут, в конце концов, оказаться в руках противника. Попытки мобилизовать труд заключенных становились все яростнее, несмотря на тяжелые потери людей и оборудования. В то же время на Гиммлера начали оказывать все возрастающее давление, понуждая его смягчить антиеврейскую деятельность, и это подкреплялось его собственными страхами. Он боялся, что отвращение мира к геноциду, который большей частью ассоциировался непосредственно с его именем, обернется против него, если когда-нибудь ему придется выступить в роли представителя Германии на переговорах с западными союзниками.
