Матвей Ройзман - Всё, что помню о Есенине
Однако я хочу предостеречь читателя от тех мемуаристов, которые пишут, что Есенин неоднократно покушался на самоубийство. Если бы так было, про это, безусловно, знали бы сестры Есенина Катя и Шура, Галя Бениславская, Вася Наседкин. Это стало бы известно мне и другим. Нет! Покушение на самоубийство в «Англетере», подстегнутое одиночеством, было единственным и трагическим. Предостерегаю читателя и от тех мемуаристов, которые приписывают решение Сергея покончить с собой тому, что он попал в пятый номер «Англетера», где несколько лет назад жил вместе с Дункан. Вот, дескать, пробудившаяся тоска по Изадоре и дала толчок к его погибельному шагу. Но, во-первых, известно, что Дункан и Есенина очень быстро перевели в другой номер, потому что пятый оказался очень холодным.[111]
А, во-вторых, после приезда из-за границы у Есенина от чувства к Изадоре ничего не осталось. Иначе мы прочитали бы о ней в его стихах. А ведь уже были циклы стихов, навеянные А. Л. Миклашевской, «Персидские мотивы» — Шаганэ Тальян, поэма «Анна Снегина» — Лидией Кашиной.
Нелишне привести и разговор Есенина с Галей Бениславской осенью 1923 года, о чем она пишет в своих «Воспоминаниях»:
«Говорил (Есенин. — М. Р.) также о своем отношении к ней (Дункан. — М.Р.):
— Была страсть и большая страсть. Целый год это продолжалось. А потом все прошло и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь! Боже мой, какой же я был слепой?! Где были мои глаза? Это, верно, всегда так слепнут…»
— Извините, — сказал я Аронсону, — для чего вы ищете Сергея Александровича?
— Я хочу его уговорить вернуться в санаторий и пройти весь курс лечения, который предписан профессором. Об этом же прошу всех, кто с ним может увидеться.
Я сказал, где в последний раз встретился с Есениным, как протекала беседа и как он вел себя.
— Вот видите! — воскликнул врач. — Сергею Александровичу противопоказано одиночество. Он нуждается в общении, поддержке. Если он останется на некоторое время один, это может привести к прискорбному шагу.
— Скажу вам правду, доктор, — решил я говорить начистоту. — Сергей Александрович покинул ваш санаторий потому, что ежедневно видел сумасшедших, и к тому же многие из них покушались на самоубийство.
— Это верно! — признался Аронсон. — Мы очень неудачно выбрали для него комнату. Все время мимо нее проходили больные, служащие, посетители. Теперь нам представляется возможность дать Сергею Александровичу изолированную комнату, — И спросил: — Вы не знаете, где сейчас он может находиться?
Я посоветовал наведаться к Софье Андреевне Толстой, у которой (по словам Сергея) находились его вещи. Я дал Аронсону адрес, он оставил мне домашний и служебный телефоны, прося позвонить ему, если узнаю о местопребывания Есенина.
Я излагаю все это подробно, так как мемуаристы, пишущие о последнем годе жизни Сергея и об его пребывании в Ленинграде, приписывают Есенину всяческие психические заболевания, вплоть до мании преследования или галлюцинации, чего при меланхолии, или, как ее теперь называют, депрессии, не бывает. (Кстати, теперь термин «мания преследования» устарел.)
Диагноз болезни Есенина, сделанный таким авторитетным психиатром, каким являлся профессор Ганнушкин, проясняет всю картину поступков Сергея, которые произошли в ленинградской гостинице «Англетер». С вечера он был один. Ночью Сергей стучался в дверь номера своих хороших друзей Устиновых, но они крепко спали. А Вольф Эрлих, которому Есенин передал накануне свое стихотворение «До свиданья, мой друг, до свиданья…» прочитал его только на следующий день, после смерти Сергея. По совести: будь Сергей в Москве, никогда, никогда бы его не оставили в одиночестве да еще на весь вечер и на всю ночь!..
Чтобы помочь доктору Аронсону поговорить с Есениным, я позвонил по телефону всем имажинистам и знакомым Сергея, но за последние дни никто его не видел. Оставался Мариенгоф, у которого телефона дома не было. Я знал, что он с женой навещал Сергея, когда тот находился в невропсихиатрическом санатории. Я пошел в Богословский переулок.
Двери открыла теща Мариенгофа — маленькая, низенькая, тщедушная, но очень симпатичная старушка. Она вызвала ко мне Мариенгофа, а потом сказала, что уходит в магазин, и чтобы он присмотрел за сынишкой Киром. Анатолий повел меня в свою комнату, и я увидел, что в уголке за небольшим круглым столом сидит Есенин. Был он очень бледен, его волосы свалялись, глаза поблекли. Я поздоровался, он ответил улыбкой. Я только сел на стул, как закричал Кир. Мариенгоф вскочил и побежал к сынишке.
— Мотя! — позвал меня Сергей.
Я подошел к нему и спросил:
— Ты опять собираешься в Константиново?
— Нет, подальше! — он обнял меня и поцеловал. — Я тебе напишу письмо или пришлю телеграмму, — добавил он.
Вернулся Мариенгоф, лицо у него было светлое: он очень любил своего Кирилку.
Я поговорил с Анатолием о выступлении в «Лилипуте», попрощался с Есениным. Анатолий пошел меня провожать. Я спросил, был ли у него доктор Аронсон, он ответил, что заходил.
— Воспользуйся подходящей минутой, Толя, потолкуй с Сережей!
— Он и слышать не хочет о санатории, — ответил Мариенгоф.
— Ему же дадут изолированную комнату.
— Все равно флигель сумасшедших отовсюду виден!..
Это был последний раз, когда я видел Есенина…
В издательстве «Современная Россия» я разговаривал с Грузиновым, когда туда зашел Василий Наседкин, в то время уже муж старшей сестры Есенина — Кати. От него мы узнали, что Сергей уехал в Ленинград к Вольфу Эрлиху и собирается там редактировать госиздатовский журнал. Вася сказал, что он скоро поедет к Есенину, с которым договорился сотрудничать в том же журнале.
Меня немного обескуражило, что Есенин поехал к Вольфу Эрлиху. После приезда Есенина из-за границы, когда еще не сгущались грозовые тучи над «Орденом имажинистов», трио «воинствующих имажинистов» разговаривало со мной о затеваемом ими журнале, а потом посылало мне письма по поводу материала.
Что же представляли из себя эти три «воина» имажинизма? Григорий Шмерельсон был тщедушный, низенький, ершистый. Еще живя в Нижнем Новгороде, он выступал со своими стихотворениями. Одно из них начиналось так:
Только я,
Только я хорош,
Остальные — вошь!
Когда Есенин прочитал эти строчки, он хохотал:
— Ох, сукин кот! — приговаривал он. — Ох, сукин кот! Вот и купи его за рупь двадцать!
Вольф Эрлих был честнейшим, правдивым, скромным юношей. Он романтически влюбился в поэзию Сергея и обожал его самого. Одна беда — в практической жизни он мало понимал. «Милый мальчик», — говорил о нем Есенин, и, пожалуй, лучше не скажешь!
