Дмитрий Кустуров - Сержант без промаха
Солдат незлопамятен. Охлопков капитана не вспомнил и на следующий день, 23 июня, когда началось само наступление в 4 часа утра с мощной артиллерийской подготовки.
Бойцы 179-й дивизии ведут ожесточенный бой за Шумилине.
А Федор? Где он? Он ли? Без пилотки и пояса, автомат тащит за ремень и плетется, шатаясь как пьяный. Его увидел командир взвода с пистолетом наголо. Младший лейтенант пошел в его сторону.
— Это еще что такое? — командир подошел к идущему. — Стой! Стой тебе говорят!
Командир вдруг попятился и его гнев как рукой сняло:
— Федя, это ты? Что с тобой?
— Эх. эрзац зацепил…
— Что говоришь? Где?
— В грудь- Насквозь_
— Ну?.. — командир осторожно снял ремень с локтя раненого и увидел на его спине сочившуюся с красной пеной чашу раны. Такая рана бывает от разрывной пули. — Как же ты идешь пешком? Эх, Федя, Федя- Командир посматривал вокруг и дал кому-то распоряжение привезти сюда ездового.
— Федя, ты узнал меня?
— Узнал. Узнал. узнал, Степан…
— Теперь молчи, дружок, молчи…
Кутенев не знал как обращаться с Федором: то ли" посадить, то ли уложить.
— Федя, я курсы свои окончил. Вот и стал командиром взвода. Федя, Федя, не надо тебе говорить. Ты толь ко слушай.
А Федор хочет рассказать. Шумилине вот-вот будет взят. День, видишь, какой неудачный для него? Утром тоже получил ранение. Пуля содрала кожу до костей ребра. Зачем ему надо было жалеть щуплого эрзац-фашиста? Помнишь, такие доходяги на фронте нынче весной стали появляться. Убрал бы, когда тот спотыкался и до смешного неуклюже повернулся и впопыхах огрызнулся бесприцельным выстрелом. А он, этот фриц, или дожидался его, или со страху не находил себе места. Увидел же как целился. Уклониться бы сразу. Почему понадобилось остановиться, почему целился? Бил бы с ходу. И вот после курка Федор почувствовал удар в грудь…
Хочет рассказать Кутеневу об этой своей нелепой ошибке, да не может. Такая хрипота в горле. Да и Кутенев не дает ему говорить. Что-то сам говорит, успокаивает…
— Пыл наступательный, думаю, у фашиста выходит. Слышишь, Федя? Форсируем Двину, погоним его, всту пим в Прибалтику. А там и до Берлина рукой подать! Сюда, сюда подводу, сюда! Лобанов, бери автомат, а ты, ездовой, его доставишь в санбат. Слышишь?
— Своим ходом дойдет. Видишь у меня двое лежат.
— Слезай, тебе говорят.
Ездовой нехотя слез с телеги и помог Кутеневу посадить раненого возле двух офицеров, лежащих без сознания.
— И прошу, и приказываю, доставишь его в медсанбат. Понял?
Вид ездового был невозмутим, мол, раненых без ваших хватает, но, садясь на телегу, увидел спину Федора и ахнул:
— Вот эта рана… Извини, товарищ лейтенант, довезу его. Не сомневайся, довезу.
— Спасибо.
— А вот довезу ли? От такой умирают быстро.
— Ну_ Федя, Федя, терпи!.
Как тронулась телега, стало трясти, и раненый потерял сознание.
… Кто-то шлепает по лицу. Над ним разговаривают: "Смотри, живой… Такой будет жить". Федор, увидел было свет, тут же снова провалился в бездну, мягкую, теплую… Он догоняет эрзац-фрица, хватает его за шиворот, а тот улыбается. "Я не хотел стрелять, я со страха…" "Да?" — почему-то соглашается Федор. "Я тоже не хотел тебя убивать". — "Дай руку, мы вместе в рай пойдем". — "Нет, я домой пойду, ты убитый, иди один", — "Ладно, я пошел". Тут щупленький, так и улыбаясь, в белом халате стал удаляться выше и выше. Федор ему кричит: "Подожди, бери меня с собой". Щупленький не останавливается, он все улыбается и все удаляется… — "Подожди…"
Опять кто-то его шлепает но лицу.
Федор увидел над собой человека в белом. Он не щупленький, лицо широкое, красное, на него смотрит большущими глазами через очки…
— Пришел же в сознание… Вот молодец… Вот герой… Ну все. Теперь спи. Не беспокойся, ты в госпитале. Спи, спи, давай.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Хорошо ли, плохо ли показана в этой книге судьба еще одного солдата той долгой, страшной войны, которую принято называть Великой Отечественной, судить не нам. А судьбу нашего героя, по сравнению с тем, что было в том самом 1418-дневном побоище, можно считать, помимо прочего, счастливой.
Да, на его теле война оставила рубцы от двенадцати пулевых и осколочных ранений, из которых на девять найдено нами документальное подтверждение. Да, он трижды был сотрясен контузией, до конца дней своих носил на себе следы еще от десятка колотых, рваных ранений, полученных в штыковом бою. Но, несмотря ни на что, остался жив и, как писал один наш местный журналист о своей первой встрече с только что прибывшим фронтовиком, на лице его не заметно было "ни тени усталости, ни следов тяжких переживаний, наоборот, веришь в то, что его ждет полнокровная жизнь до старости". Не удивляйтесь этим словам: он не хромал, у него руки и ноги были целые, голова не была покрыта белыми сединами. Случилось так, что Федора Матвеевича, как вылечился от последнего ранения, прямо из госпиталя забрали в школу сержантского состава 15-й Московской стрелковой дивизии, где служил с апреля по август 1945 года командиром отделения 174-го стрелкового полка. Казалось бы, времени прийти в себя было предостаточно. Все пережитое на фронте не так-то просто отпускало даже таких, как Охлопков. Он, уже будучи в родных местах, при внезапном виде крови на обычном зайце, ловил себя на том, что, как помимо воли, его рука хватается за рукоять охотничьего ножа. Иногда, после каких-то нежелательных встреч и волнений, напоминавших фронтовую жизнь, снились такие кошмары, что вместо снотворного приходилось ему прибегать к зеленому змию, которого на фронте из-за чувства самосохранения всячески избегал.
Воина-победителя окончательно могли бы успокоить почести, оказанные ему на пути следования: в Иркутске, в столице республики, затем в Чурапче и Ытык-Кюеле. К тому же еще в свой Крест-Хальджай приехал с подаренными генералами ружьями, в костюме и при часах. Но он не мог предаваться радостям жизни. Он увидел в колхозе такую безысходность, такую нищенскую жизнь, что на первых порах не знал куда деваться. Оказывается, пока шла война, тут многие умерли от голода и болезней, каждый четвертый харкал кровавой слизью, женщины так исхудали и состарились от постоянного недоедания и изнурительного труда, что смотреть на них было и больно, и тяжко. Позже Федор узнает, что в районе во время тех страшных четырех засушливых лет военного лихолетья умерло голодной смертью более тысячи людей.
Тогда он, может быть впервые за свои 37 лет, сполна ощутил как тяжело и страшно начинать жизнь снова с борьбы с непросветной нуждой. Как колхознику, карточки на хлеб и другой харч ему не полагались, и счастливчик, уцелевший в ужасной войне, пошел не в менее ужасный колхоз, который давал на трудодни почти ничего, чтобы заработать хоть что-то на семью и на себя. В ту зиму вдруг поехал к двоюродному брату, в село Томпо, что находилось среди гор в трехстах километрах от Крест-Хальджая. То ли захотел навестить своего сородича, то ли задумал остаться там и чуть подзаработать — об этом сам никогда ничего не говорил. Смалодушничал? Возможно. Тогда этот был первый и последний случай его сделки с жизнью.
