Олег Куваев - Избранное. Том третий. Никогда не хочется ставить точку
Не так давно я с почтительным удивлением прочел, что Ремарк, такой признанный, блестящий мастер, свой последний роман переписывал шесть раз. Он так и умер, переписывая его. Вот о таких фактах стоит задуматься начинающим литераторам. И особенно тем, — а такие встречаются сплошь и рядом, — которые с восторгом в глазах сообщают, что за ночь сделали рассказ, что вот было такое сплошное вдохновение. А рассказ почему-то не берут. Я все-таки утверждаю, я убежден в том, что литератор, который не способен свой рассказ или любое произведение переписать, может быть, десятки раз, — он никогда литератором не станет.
Мне кажется, что литератор, пока он молод и не таскает валидол в кармане, не хватается за сердце, должен жить очень активно. Во всяком случае должен много ездить, видеть, пробовать и должен уметь рисковать. Уметь рисковать не так, как говорится, «дурью маяться», а уметь рисковать по настоящему. Мне кажется, опасность, риск — они обостряют восприятие. А обостренное восприятие — это необходимое качество всякого литератора. Например, наши классики: они очень много видели, очень многое знали. Я очень давно заметил, что люди, которые по профессии своей встречаются с настоящей опасностью, может быть, смертельной опасностью, они всегда бывают добры, открыты, человечны. Когда я оставил геологию, то образовался вакуум. Но этот вакуум заполнился тем, что я очень много времени провожу среди профессиональных горнолыжников, альпинистов и различного рода «бродяг» в хорошем смысле этого слова. И в исполнение этого завета я довольно много езжу в последнее время. Был в Узбекистане, шлялся по Аральскому морю, за браконьерами гонялся на Азовском, был в Приэльбрусье, Белоруссии, на Памире. Но, конечно, главное — это Чукотка. Если в какой-то год я на Чукотке не бываю, а летаю туда почти, каждый год, то позднее, всю зиму, весь остаток года бывает как-то неуютно жить. Чего-то не хватает. Чукотка — это, как первая любовь.
Конечно, образ жизни, стиль жизни каждый выбирает себе сам. Но если даже ты никуда не ездишь, а живешь оседло на одном месте, то все-таки для каждого человека, мне кажется, есть одно незыблемое правило, которое не должно меняться с годами, кем бы ты ни был, чем бы ты ни занимался, допустим, шофер ты, шурфовщик или литератор, в своей профессии все-таки необходимо стремиться к высокому уровню настоящего профессионализма.
Когда-то в Магадане, в дальние годы, годы эти сейчас кажутся совершенно безоблачными, мы очень любили песню:
Спокойно, дружище,
спокойно,
У нас еще все впереди.
Сейчас эта песня вышла на пластинках. Тогда ее знали немногие, и она была для нас чем-то вроде гимна. Ну, если не все впереди, то, во всяком случае, впереди — неизвестные местности, неизвестные книги, которые ты надеешься написать. А если ты веришь в то, что сумеешь передать мысли, эмоции читателю, что рано или поздно ты сумеешь передать это по настоящему, то тогда можно считать себя, попросту говоря, счастливым человеком.
Спокойно, дружище,
СПОКОЙНО,
У нас еще все впереди.
Вот сейчас я говорю, вспоминаю эти слова и с интересом думаю; до какого возраста будет продолжаться эта уверенность, что впереди еще достаточно много?
Из набросков к выступлению «О скуке и терниях»[16]
Сколь скоро мы говорим о качестве литературной работы, то можно говорить о непреложной связи между качеством работы литератора и обшей атмосферой, которая существует в писательской организации. Я буду опираться на личный опыт. В профессиональную литературу я пришел из геологии с опытом производственной и, если угодно, административной, чиновничьей работы. За плечами у меня были две изданные книги и суеверное, уважительное отношение к писательской организации как таковой. Я был убежден, что все вопросы здесь решаются просто, честно и прямо.
Действительность оказалась, мягко говоря, разочаровывающей. Еще не будучи членом союза, я числился в комиссии по приключенческой литературе. Попал я туда случайно. Но так как приглашения я получал, я ходил на заседания, истово их высиживал. Большего словоблудия, беспредметной говорильни я до этого не встречал в жизни.
Неизвестно, кем, зачем и когда установлено, что мерилом активности писателя являются его выступления; «перед коллективами», участие в так называемых «писательских десантах». С непреложностью аксиомы можно считать, что свои мысли, идеи, «науку жизни» писатель выкладывает в том, что он пишет. Почему он должен без владения ораторской и актерской техникой выступать перед скучающей аудиторией о творческих планах, а не осуществлять эти творческие планы? Для неграмотного или полуграмотного строителя Днепрогэса, наверное, было важнее видеть рядом «живого писателя», поговорить с ним, чем прочесть его книгу. Так было. Но бог мой! Как изменились времена и как изменился сам строитель нынешних днепрогэсов. Я убежден, что ему гораздо нужнее умно сработанная хорошая книга, чем наша болтовня о творческих планах.
Грустный смех вызывают отчеты об этих коллективных поездках. Там неизменно есть фраза, что они, писатели, встретили там чудесных людей, героев будущих книг.
Подается это с подтекстом, точно сей писатель прибыл из Гондураса или из какой-то дальней и неизвестной страны, а не переехал в соседнюю область своего же собственного государства. Не проще ли было бы без этой замешанной на коньяке показухи прибыть к героям будущих книг просто, без помпы и побыть месячишко другой работягой третьего разряда, подержать в руке гаечный ключик — умения и здоровья хватит на это у каждого. И поездить по этим героям не на обкомовской «Волге», а попроще, в кузове грузовика, с записью в трудовой книжке.
Как печальное следствие всего этого возникают какие-то официально не оформленные группы и литературные течения. Я на собственной шкуре испытал, сознание собственной второсортности из-за того, что не пишу об истоках народной мудрости, что не «деревенщик». И мне кажется, я вижу процесс деградации деревенской прозы, куда ушли лучшие силы из молодых ребят. Оговоримся: я не касаюсь здесь В. Астафьева и, допустим, В. Белова, которые просто пишут прекрасную прозу, о чем бы они ни писали. Но в общем потоке деревенской прозы мне видится чудовищная параллель. Когда-то путешественник Арсеньев встретил гольда Дерсу — человека иной культуры, иного душевного склада, иного мировоззрения. Мне кажется, что многие нынешние «деревенщики» смотрят на собственных отцов и старших братьев, как Арсеньев смотрел на гольда Дерсу. Мне это представляется противоестественным и страшным, как возрождение пресловутого и прекрасно описанного русского барства, которое разглядывало пейзан из коляски и хорошо говорило за рюмкой о страданиях и величии души российского народа.
