Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950
Но однажды в воскресенье, во время прогулки, которую мы совершали с моим товарищем узбеком, нам встретилась совсем другая женщина. Вокруг нее витал какой-то дух, выдававший в ней принадлежность к культурному обществу, который остается, даже если его пытаются скрыть где-то глубоко. Мы завели разговор, и, когда женщина узнала, что мы немцы, она решила не опасаться и рассказать нам свою историю.
— Сама я из Москвы, — начала она, — муж мой имеет звание полковника Красной армии, а сын в звании майора служит в оккупационных войсках в Германии. Как-то, когда мне было грустно, я написала сыну в письме, что очень хотела бы побывать в Германии, люди в которой, наверное, интереснее, чем у нас в России. Я врач по специальности и всегда мечтала пройти в Германии специализацию. Но мое письмо попало не в те руки, такое у нас случается, если кто-то совершает неосмотрительный поступок. Меня арестовали и приговорили к десяти годам принудительного поселения, которое я теперь и отбываю, работая в одном из лагерей врачом.
Мы поговорили на международные темы, и я впервые услышал о многих событиях, которые недавно произошли в мире. Женщина была уверена в том, что меня вернут на родину прежде, чем закончится срок моего заключения, а еще она считала, что вот-вот должна была разразиться новая война.
— Я живу надеждой, что нас освободят от рабства, — провозгласила она. — Эту все перемалывающую систему нормирования работы и пищи больше нельзя терпеть, как нельзя больше терпеть эти дикие, унизительные законы, которые не найдешь больше ни в одной стране в мире. Царь или коммунисты — по-моему, между ними нет никакой разницы. Почему русские такой несчастный народ?
Прежде чем разойтись, мы договорились встретиться снова, хотя мало надеялись, что такая встреча состоится. За все время разговора узбек не проронил ни слова. Он был родом из крохотной деревушки на границе с Афганистаном и вряд ли понимал все то, о чем мы вели речь. Я пошел обратно в лагерь, размышляя про себя о том, скольких многих людей из разных мест, даже из самой Москвы, объединяло сейчас глубокое неприятие нынешнего режима Кремля (как раз конец 1940-х — начало 1950-х гг. отмечены духовным подъемом народа, победившего в войне, и, несмотря на послевоенные лишения, рейтинг (как сказали бы в наше время) кремлевской власти и лично И.В. Сталина находился на недосягаемой высоте. — Ред.) и почему мы были бессильны что-либо предпринять. Потом я снова вспомнил о последних словах женщины-москвички: почему русский народ так несчастен? Было ли это лишь преувеличенным выражением присущего всем славянам самобичевания? Или просто зависть к соседям-европейцам? Или, продолжал я размышлять, это была обыкновенная озлобленность русского человека, попавшего на бескрайние просторы Сибири?
Глава 25
ПРОЩАЙ, АЛМАТИНКА
Через несколько дней после этого я впервые встретил девушку-казашку по имени Малла и сразу же попал в ловушку ее бесхитростных чар. Все то, о чем я написал здесь, я рассказал ее отцу в его задымленном маленьком жилище. Все это время Малла смотрела на меня темными раскосыми глазами, и, если она не знала слов, она все понимала по выражению страдания на моем лице. Когда я дошел до рассказа об отношениях с лагерными женщинами, я поведал об этом только старому казаху, как мужчина мужчине, но я был рад, что Малла не знала, о чем я говорил. Она была бы вне себя от ревности и вырвала бы у меня волосы за то, что я не сумел сохранить свою чистоту только для нее.
После того как я закончил рассказ, некоторое время все мы трое посидели молча, пока старик, громко отрыгнув, не проговорил, подводя черту под моим повествованием:
— Конец.
При этом он отрыгнул мне прямо в лицо шедший у него изо рта запах только что съеденной пищи, но я к тому времени достаточно хорошо знал восточные обычаи, чтобы понимать, что здесь не было и намека на желание оскорбить. На Востоке люди без всякого стеснения выпускают из себя лишний воздух. «Пусть лучше дома будет пусто, чем станет плохо его владельцу», — говорят они.
Я быстро поднялся на ноги и извинился: мне нужно было возвращаться в лагерь.
— Иди, сынок, — сказал старик.
Он торжественно поклонился мне, и я в ответ тоже с благодарностью поклонился ему, почувствовав, что получил что-то вроде официального признания от тестя. Малла выскользнула из дома следом за мной, и мы отправились обратно на берег канала, как обычная влюбленная пара.
Подобно реке, что спокойно несет свои воды по солнечной долине, наша связь продолжалась без всяких забот в течение нескольких месяцев. Это было настоящее единение двух сердец, страстный союз представителей народов Востока и Запада. Но потом из лагеря бежали двое осужденных русских, и режим охраны был сразу же ужесточен. Никому больше не разрешали выходить за пределы лагеря без конвоя. Как же я проклинал тех двух русских! Теперь я мог встречаться с Маллой только во время походов в баню, что располагалась в полукилометре от лагеря, и по вечерам в «клубе», как называли ветхое здание кинотеатра. Во время таких походов я имел возможность за пачку сигарет уговорить охрану смотреть в другую сторону те несколько минут, что я мог украсть для себя и своей девушки. Обычно конвоиры легко шли на сделку, они лишь настаивали, чтобы я был настороже на случай появления коменданта, который, в случае если застанет меня на месте преступления, накажет охранников дежурствами вне очереди.
Затем, с прибытием нового охранника, молодого казаха, на какой-то период снова наступили более легкие времена. Когда он только появился на территории лагеря, то первое время вел себя с осужденными строго и даже сурово. Но когда он узнал от Маллы обо мне, о том, что меня принял ее народ, он стал позволять мне уходить, когда мне это было нужно, даже в рабочие часы.
— Ради брата, — говорил он мне, — я готов рискнуть понести наказание от коменданта.
В это время нашей бригаде было поручено начать работы в новой шахте. Мы трудились без остановки в три смены по восемь часов, при пронизывающем холоде и сырости. Уже через полчаса пребывания под землей мы промокли до нитки из-за воды, которая текла под ногами и одновременно из подтекающего насоса над головой. Задолго до того, как заканчивались восемь рабочих часов, мы насквозь промокали и сильно мерзли. Помимо этого угнетала и норма, которую практически невозможно было выполнить. Выполнить план означало добыть и доставить на поверхность земли с помощью маленьких ведер по два кубических метра породы.
Кроме того, нас постигла еще одна неприятность. Наши два барака являлись собственностью местной администрации, и нас выселили оттуда, чтобы поместить там большое количество новых заключенных, прибывших сюда для отбытия наказания из контролируемых русскими стран Восточной Европы. Иногда этих людей изгоняли из их домов целыми поселками, и очень часто несчастным ссыльным из Германии и других стран даже после отбытия срока наказания под предлогом политической неблагонадежности не позволяли вернуться домой.
