Петр Вайль - Стихи про меня
[1978]
В середине 80-х в Вашингтоне Цветков исполнил детскую мечту: купил говорящего попугая. Попугай был большой, злобный, стоил девятьсот долларов, имел в паспорте репутацию быстро обучаемого полиглота. Цветков припомнил навыки преподавания языка и литературы в колледже Карлайла и вдохновенно взялся за дело.
Интерес к животному миру он выказал еще в молодости, когда написал книгу "Бестиарий", полную разнообразных сведений: "Гиену за то, что гиена она, / Гиеной прозвали в народе". Ярко там сказано о зайце: "Зубы крепкие на зависть, / Мощных лап не зацепи! / Кровожадный хищник заяц / Ходит-бродит по цепи. / Толстозобый, круторогий, / Хватка мертвая — тиски. / Все живое по дороге / Разрывает на куски".
Брем сделался Дуровым. За полтора года неустанных усилий попугая удалось выучить двум русским фразам. При звуках застольного бульканья он вопил: "По второй!" Когда взгляд его падал на другую квартирную фауну, сидевшего в клетке хорька, попугай заявлял: "Хорек — еврей!" Всё.
"не описать какие случаи смешные", — выразился Цветков по другому поводу. Впрочем, по всем поводам вообще.
За тридцать зарубежных лет он медленно и неуклонно продвигался с запада на восток. Сан-Франциско, Пенсильвания, Вашингтон, Мюнхен, Прага — все ближе к родному Запорожью. Попугай остался в Штатах. Где именно он теперь обижает хорьков и евреев — неизвестно.
"уже и год и город под вопросом" — быть может, самое выразительное и трогательное, что сказано по-русски о разрыве и единстве миров при географическом перемещении. Это из сборника "Состояние сна", стихотворения которого написаны между 1978 и 1980 годами — одно лучше другого. Резкий расцвет после отъезда из России — видимо, тот захлеб страшноватой и желанной свободы, который мне очень знаком. То чувство веселого отчаяния, когда осознал, что ты не просто пересек океан, а поменял миры, и полагаться можно лишь на себя, и ты готов к этому, хотя полон ужаса, потому что в прежней жизни хоть и не было многого хорошего, но не было и необходимости отвечать за все самому.
Так, вероятно, приняв сто грамм, поднимаются из окопа.
Ощущение памятно, только я не готовился так, как Цветков, во всем положившись на жизненный произвол. Он ждал и примеривался. "Кто виноват, что прошлое прошло, / А будущее все не наступает" — сказано давно, очень давно, еще когда Цветков писал с запятыми и заглавными. Он подгонял будущее: "Мне было любить не под силу, / В расцвете души молодом, / Холодную тетку Россию / И ветра пожизненный дом". Теперь мне представляется, что, несмотря на различия предварительного периода, результат у нас схожий, созерцательно-обобщенный, когда все — и холодная тетка, и Новый Свет — стали прошлым. Говорю об этом как человек, знающий Цветкова двадцать с лишним лет, почти ровесник. Почти одновременно "Мы в гулкой башне вавилонской / Сменить решили этажи" — только он осознанно, а я по легкомысленной тяге к жизненной пестроте.
Мы познакомились в Нью-Йорке, куда Цветков приехал из своего пенсильванского Карлайла обсуждать с художником Косолаповым обложку новой стихотворно-прозаической книги "Эдем". Художник с задачей, по-моему, не справился, воспроизведя на красном фоне гипсового кудрявого Ильича в штанишках до колен. Ильич, конечно, тоже уместен, но не стоило сводить к нему проникновенную Цветковскую лирику о потерянном рае. Это там, в "Эдеме": "и смерть сама у многих под сомненьем / за явным исключением чужой".
После "Эдема", вышедшего в 85-м, случилось небывалое. С 1986 по 2003 год Цветков не написал ни строчки стихов. Кажется, рекорд — по крайней мере для русской литературы. Долгие перерывы случались (самый известный — у Фета, занявшегося сельским хозяйством), но все-таки никто не держал сухую голодовку: стишок-другой позволительно. Здесь же именно — ни строки.
Была попытка романа "Просто голос", оставшегося незавершенным (в одном из ранних стихотворений Цветков заявил: "Я хотел бы писать на латыни" — так почти и вышло: роман из древнеримской жизни стилизован под латинское письмо). И наконец, после семнадцатилетнего поэтического молчания, произошло возвращение — не сказать ли красиво, обретение — голоса. Просто голоса.
Помню первое из появившихся вдруг стихотворений, помню восторг от снятия омерты и твердую свою уверенность, что это еще только замечательная, но проба: "странник у стрелки ручья опершись на посох / ива над ним ветвится в весенних осах", и дальше в духе живописного треченто, какой-нибудь Симоне Мартини, что ли.
Все правильно, очень скоро Цветков вышел на свою исхоженную дорогу, обнаружив не существовавший прежде питательный пласт того, что именуется поэтическим вдохновением. Не существовавший потому, что не мог возникнуть раньше. Тут нечего додумывать, надо процитировать самого Цветкова из интервью 2005 года: "Когда я жил в Америке много лет, практически все время писал о Советском Союзе, о России... А теперь, когда я живу вне Соединенных Штатов, у меня, наверное, ностальгия по Америке". Это понятно: я тоже живу в Праге с 95-го, и когда меня время от времени спрашивают, не думаю ли на старости лет вернуться, я лишь по личности спрашивающего понимаю, что он имеет в виду Россию. Для меня "вернуться" — скорее в Нью-Йорк, где я прожил с двадцати восьми до сорока пяти лет: по старой советской терминологии, если не "определяющие", то "решающие" годы. Так у Цветкова появляется стихотворение, которое начинается пенсионным отбытием в Штаты: "теперь короткий рывок и уйду на отдых / в обшарпанном 6-motel'е с черного въезда", а кончается смертью "в городке которого не припомнит карта / на крыльце мотеля в подтяжках из k-mart'а".
Так бывает с алкоголиками: зашившись, закодировавшись или давши обет, он может — даже после перерыва на долгие годы — начать снова так, словно не прошли десятилетия, а продолжается взволнованное вчера.
"поди вернись в верховья мира / в забытой азбуке года / где только мила ела мыло / а мы не ели никогда / мертва премудрости царица / мать умозрительной хуйни / пора в мобильнике порыться / взять и жениться по любви". Три на "м" — мыло, Мила, мобильник — из разных времен, но скорее соединяют, чем разъединяют эпохи. И я тот же ведь, нет сомнения: и в тазике на общей кухне земляничным мылом, и по мобильнику с Интернетом.
Не то чтобы перепутать Гаую с Гудзоном или Раменское с Рочестером — не позволит обычная память, но та, которая память впечатлений и ощущений, объединяет все, потому что всё это ты. Обнадеживающий это или безрадостный итог прошедших лет, но другого нет и быть не может, а значит, все в порядке.
Цветков потрошит свою истерзанную тему (или тема терзает его) — разрыв и общность испытанных нами миров. Так же, как двадцатью годами раньше, но все-таки по-другому. Как хорошо это понятно — смена ритма с возрастом. В конце концов, что в нас меняется с годами, кроме темпа впечатлений и скорости ощущений? Все чаще чувствуешь себя стареющим малообщительным попугаем, которого раздражают хорьки, и хочется по второй.
