Дмитрий Коваленин - Суси-нуар. Занимательное муракамиедение
Подыскиваю слова, чтобы объяснить наше понятие «мешочник».
– Что, вот так, мешок на спину – и через всю страну? – удивляется писатель.
– Ну да. Самолетом до Хабаровска, поездами до Ванино и морем – сюда. Иначе до острова хорошие фрукты не добираются. Гниют, да и на транспорт расходы такие, что не заработаешь ни черта.
– С ума сойти…
По правую руку убегают до самого горизонта ветки железнодорожного полотна.
– Две трети железных дорог Сахалина – около 700 километров – японские узкоколейки, – говорит Ирина. – Кое-что на широкую колею переделывают – но в основном на юге, вокруг больших городов. Газ же и нефть, наоборот, добывают на севере. Поэтому здесь, в Холмском порту, – единственная станция, где приходящим с материка товарным вагонам меняют шасси и пускают дальше по острову. Иначе никакое оборудование просто никуда не доедет…
– Сколько же лет этим дорогам?
– А это где как. Что совсем устарело – подлатывают время от времени. До сих пор ведь проще было японское ремонтировать, чем свое с нуля строить. Посмотрим, что дальше будет. – Ирина скептически усмехается. – Может, скоро на какой-нибудь «американский стандарт» перейдем…
Перед отъездом из города забираемся на местную смотровую площадку. Впереди море. Влево и вправо до горизонта – серый камень причальных стенок, проржавевшие баржи и портовые краны образца 70-х годов. За спиной – сопки с облупившимися многоэтажками. Суровый, завораживающий пейзаж. Хоть и не совсем понятно, как во всем этом могут уютно жить люди.
Ирина тычет пальцем в небо над головой.
– Несколько лет назад прямо в этом небе должен был пролетать знаменитый дирижабль… Им-сан, как его звали-то? Который кругосветку совершал.
– Ой, не помню. «Цеппелин» какой-то…
– В общем, чтобы на него посмотреть, сюда, в Холмск, понаехала куча иностранцев. Из Америки, Европы, но больше всего – из Японии. Журналисты с фотоаппаратами, видеокамерами, приборчиками какими-то…
– Ну и как? – уточняет Мураками. – Пролетел?
– Пролететь-то пролетел… Но в тот день с самого утра шел дождь. А он летел над тучами, и никто его не увидел. Все только промокли до нитки. Так никто и не запечатлел эту страницу Истории. Только один холмский художник не растерялся, написал об этом картину. И ее даже повесили в местном музее. Как часть истории города…
– И на этой картине, разумеется, тоже шел дождь?
Отправляемся из Холмска в Невельск – и через десять минут въезжаем в совершенно мистический пейзаж. Кажется, будто именно на этой обочине устраивали свой маргинальный пикник сталкеровские инопланетяне. На протяжении километра вдоль дороги вздымаются из зарослей рыже-зеленого бурьяна останки неземного вида конструкций. Не похожие ни на какие другие развалины, встретившиеся нам до сих пор.
– Какие красивые руины! – восхищается остроглазый Цудзуки. – Что это было?
– А! – открывает один глаз задремавший было Им-сан. – С этим местом мы ровесники. А может, даже и я чуть помладше буду… Это – японский бумажный завод. Фирма «Одзи» его еще в 20-е годы построила. Всего таких заводов на Сахалине было восемь, и производили они 80 % всей бумаги в Японии. А работали на них корейцы. Дешевая рабсила, дешевое сырье… За тридцать лет чуть не треть сахалинской ели повырубали! А когда японцы ушли, завод этот Советам достался. Русские здесь еще целых пятьдесят лет бумагу делали! Только в конце 70-х все и забросили.
– Хм… А чего ж забросили-то?
– Техника вконец устарела. Новую в Японии закупать денег нет, а на свой лад весь завод переделывать – так и вовсе нерентабельно. В общем, ни туда ни сюда…
– Понятно, – кивает Мураками. – No future…
Приближаемся к Невельску – главной цели сегодняшней вылазки. Дорога – кромешный ад: на изнасилованном «КамАЗами» тракте наш бедный микроавтобус мотает так, как монгольским степям, я уверен, даже не снилось.
– А что, поезда на Невельск не ходят? – осторожно интересуется Мураками.
– Еще года два назад ходили, – отвечает Ирина. – По японской ветке, вдоль берега. А потом поняли, что топливо не окупается, ветку и закрыли. Вот теперь и ездим кто на чем может…
– А вот в японские времена, – беззлобно вспоминает Им-сан, – эта самая ветка тянулась вдоль всего побережья. И через каждые десять километров встречались деревни, рыбацкие поселки. Люди жили – японцы, корейцы, русские, все вперемешку. Огороды возделывали, рыбу ловили. Ездили туда-сюда, торговали друг с дружкой, и все окупалось… Ох, давно это было…
Сивуч по-японски – «тодо». Или, если расшифровать иероглифы, «морская лошадь». Главной целью сегодняшнего дня и была поездка к этим самым «лошадям». Не случайно мне вчера снилась Камбурова…
Невельск. Машина наконец останавливается, и мы выносим наши гудящие от двухчасовой вибрации чресла на волю. «Воля» состоит из бетонного причала на окраине Невельского порта и больше всего напоминает кладбище погибших кораблей из романа фантаста Беляева. Затиснутый меж двух ржавых барж крошечный маневренный катерок уже ждет нас, покачиваясь на волнах. Хозяин катера, инспектор по охране морских биоресурсов Николай Петрович с помощником, помогают нам забраться на борт. Отдаем концы, и катер направляется к знаменитому волнорезу – символу сахалинского туризма.
– Во всем мире, – перекрикивает Николай Петрович рев двигателя, – есть только два места, где можно так близко увидеть сивучей! Одно место – в Сан-Франциско, второе – у нас… Вы молодцы, вовремя приехали! Сейчас их тут около сотни, половина стада уже ушла. Звери приплывают сюда в феврале-марте, а к началу июля уплывают на зимнее лежбище – остров Манерон. Это между Сахалином и материком. Там они рожают детенышей… Так что, считай, еще неделя – и вы бы не успели! Хотя в последние пару лет объявились с десяток лентяев – предпочитают переждать зимние шторма на волнорезе и не возвращаться на Манерон. Это неправильно, это меня тревожит! Потому что рожать они здесь все-таки не собираются…
Постепенно его голос, как и рев мотора, утопает в странном рычании. Волнорез приближается. А точнее – человек приближается к волнорезу. И зверь, понимая это, кричит.
Длинный, позеленевший от ила волнорез покрывает бурым ковром сотня сивучей. Двухметровых беременных самок ревностно охраняют четырехметровые золотые секачи.
– С ума сойти! – кричит Мураками, выхватывает камеру и снимает свое кино, забыв обо всем на свете.
Катер нещадно качает, и, поскольку в таком иерихоне все равно ни черта не слышно, мне остается только следить, чтобы солнце японской литературы не свалилось за кормовой бортик высотой сантиметров в сорок.
