Андрей Аникин - Адам Смит
Юм удивлен и огорчен. Он ценит прямоту и честность Смита, но не скрывает своего сожаления. Он хорошо знает и то, как упрям может быть Адам и как бесполезно его уговаривать. Оба слишком дорожат своей 25-летней дружбой, чтобы теперь поставить ее на карту. Поэтому Юм в конце концов с грустью уступает. Хорошо, он подумает еще раз и найдет выход, который избавил бы Смита от затруднений с «Диалогами».
Джон Хьюм облегченно вздыхает и переводит беседу в другое русло. Что намерены друзья делать дальше? Смит, конечно, должен ехать к больной матери, но его, Хьюма, ничто не призывает в Шотландию, Он хотел бы сопровождать Юма в Лондон и туда, куда пошлют врачи. Все согласны. Но, расставаясь на ночь, все трое чувствуют какую-то скованность. Смит и Джон Хьюм молча расходятся по своим комнатам. Смит долго не может заснуть. Открывает окно и видит, что у Юма все еще горит свет…
На следующее утро Юм спокоен и ровен, о вчерашнем разговоре он не вспоминает. Смит тоже молчит. Это придает прощанью какую-то скрытую грустную сердечность, от которой у Хьюма навертывается слеза. Смит уезжает первым: на север уходит почтовая карета с подходящими попутчиками.
…Из письма Юма Смиту от 3 мая 1776 года из Лондона: «Мой дорогой друг! Согласно вашему желанию, я посылаю вам в этом же конверте новое формальное письмо (в этом письме Юм дает право Смиту распоряжаться всеми бумагами по своему усмотрению)[57]. Я считаю, однако, ваши опасения необоснованными (итак, Смит отнюдь не убедил своего друга в Морпете в том, что публиковать «Диалоги» не следует!). Разве Мэллету хоть в малейшей степени повредило то, что он опубликовал Болингброка?[58] Он получил позже должность от нынешнего короля и лорда Бьюта, самого щепетильного человека на свете, и он всегда оправдывал себя священным уважением в воле покойного друга (из этой фразы можно заключить, что опасения Смита были, по крайней мере отчасти, довольно низменного свойства: возможно, он уже рассчитывал на какую-то доходную должность и боялся испортить дело неосторожным шагом). Вместе с тем я признаю, что ваши опасения внешне правдоподобны; по моему мнению, если вы после моей смерти решите никогда не публиковать эти бумаги, то вам следует оставить их запечатанными у моего брата и его семьи с надписью, что вы сохраняете за собой право истребовать их, когда найдете нужным».
Далее Юм сообщает, что врачи не нашли его безнадежным и посылают на воды в Бат. Книга Смита привлекает в Лондоне внимание, но многое в ней кажется людям спорным, чего Смит, несомненно, ожидал. Он надеется, что они еще обсудят эти научные проблемы наедине.
В «формальном» письме есть одна любопытная деталь. Юм просит Смита опубликовать после его смерти написанную им в Эдинбурге незадолго до отъезда краткую автобиографию — «Моя жизнь» (почему он не просил об этом в Морпете? Очевидно, была неподходящая атмосфера в связи со спором о «Диалогах»!). Зная теперь настроения Смита, он на всякий случай робко оговаривается: это «весьма безобидная вещица».
Бат не помог. Состояние Юма ухудшается. Врачи уже прощупывают роковую (и, очевидно, раковую) опухоль в печени. Между тем мысль о «Диалогах» и о том, что Смит наверняка похоронит их, терзает Юма.
Он решает передать свое литературное наследство другому душеприказчику — издателю Уильяму Стрэхену. Напуганный позицией Смита, он осторожно убеждает Стрэхена в безопасности издания «Диалогов». После недолгих колебаний Стрэхен соглашается.
Но Юм все еще не уверен. Он добавляет в завещание новую статью, которая дает Стрэхену срок в два с половиной года. Если за указанный срок он не выполнит это поручение, то право и обязанность издать «Диалоги» переходят к племяннику Юма, 20-летнему юноше, сыну его старшего брата.
Смит, по-видимому, доволен таким оборотом дела. После возвращения Юма в Эдинбург их отношения ничем не омрачаются до самого конца.
Четвертого июля Юм в последний раз принимал друзей в своем красивом доме, который он несколько лет назад построил себе в новом городе. Были Смит, Джон Хьюм, Фергюсон, Блэк, Каллен, Блейр и другие. Все знали, что это прощальная встреча, и в ней был высокий трагизм, достойный античных стоиков. Блэк шепнул об этом Смиту, тот согласно наклонил голову. Юм сохранял спокойную веселость и шутил не меньше, чем обычно.
Смит в разговоре пожаловался на то, что мир груб и недоброжелателен к мыслителям.
— О нет! — воскликнул Юм. — Вот я всю жизнь писал вещи, рассчитанные на то, чтобы вызвать враждебность к себе. Но у меня нет врагов…
Потом подумал и добавил с улыбкой:
— …если не считать всех вигов, всех тори и всех христиан.
Смиту, да и всем, кто был в этот день у Юма, запомнилась еще одна его фраза: он, Юм, умирает так быстро, как могли бы пожелать его враги, и так легко и весело, как могли бы пожелать его лучшие друзья.
Всю жизнь Юм добивался литературной славы и более всего любил ее. Всю жизнь он слегка переоценивал значение своих сочинений. Эта ошибка преследовала его и после смерти. «Диалоги» вовсе не вызвали такой сенсации, какой он опасался или, скорее, на какую рассчитывал.
Ошиблись и Смит и Стрэхен, который тоже так и не решился издать «Диалоги» и уступил эту честь племяннику Юма. Как заметил еще первый биограф Юма Бертон, люди старались спихнуть друг другу «Диалоги», как горб в одной из сказок «1001 ночи».
А с осторожным Смитом жизнь сыграла забавную шутку.
Избавившись от обязанности публиковать «Диалоги», он, видимо, чувствовал какой-то моральный долг по отношению к умирающему. Это не были угрызения совести. О нет, он считал, что поступил правильно и честно! Но все же испытывал внутреннее беспокойство. Кроме того, Смит был искренне поражен философским спокойствием Юма перед лицом смерти и считал, что об этом надо рассказать людям.
Двадцать второго августа Смит пищет Юму из Керколди, где он проводил лето, время от времени наезжая в Эдинбург, большое письмо, в котором просит его разрешения предпослать изданию автобиографии Юма свое предисловие:
«Если вы согласитесь, я добавлю несколько строк к вашему собственному жизнеописанию и от своего имени немного расскажу о вашем поведении во время этой болезни, если она, вопреки моим надеждам, окажется последней для вас. Я полагаю, что в эту историю полезно будет включить кое-что из разговоров, которые мы вели недавно. Особенно тот разговор, когда вы упомянули о том, что вам нечем оправдать свою задержку перед Хароном, о предлоге, который вы, наконец, придумали, и о том, что Харон, вероятно, плохо примет этот предлог. Страдая от усиливающейся тяжелой болезни уже более двух лет, вы взирали на приближение смерти с такой непоколебимой бодростью духа, какую иные люди не могут сохранить и несколько часов, хотя бы они пользовались превосходным здоровьем».
