Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском
Бог даст, я появлюсь в родном городе; видимо, это неизбежно. Думаю, что лучше всего сделать это в частном порядке, не производя слишком большого шума. Можете не сомневаться, что Вы узнаете о случившемся одним из первых: я поставлю Вас в известность, возникнув на Вашем пороге.
Глава XXIII
ПОСЛЕ ДОЛГОЙ РАЗЛУКИ
Приезд в Штаты самых близких друзей юности – Наймана и Рейна в 1988 году – был для Бродского важным событием. Ведь в 1972 году, расставаясь, все трое были уверены, что навсегда. До середины восьмидесятых их встреча казалось невозможной.
В Америке Бродского окружали «западные интеллектуалы» и клубился рой новых эмигрантских приятелей и почитателей. Но по-настоящему близких людей, кроме Барышникова, Лосевых и Алешковских, у него, мне кажется, не завелось.
И очень немногих здесь он мог спросить: «А помнишь?»
С «ахматовскими сиротами» была связана вся его молодость. Никто, как они, так тонко и остро не чувствовал его и его стихи... Про Рейна, например, он говорил: «У Женюры абсолютный слух».
После шестнадцати лет разлуки Бродский в Рейне не разочаровался. Он говорил, что «с Женюрой все в порядке, как будто мы виделись с ним на прошлой неделе. Он такой же, только глуше и мудрее». На вопрос: «А внешне?» – сказал: «Конечно, постарел... но это прошло через первые пять минут».
Полгода спустя Рейн приехал снова, на этот раз с женой Надей. Мы знали, что Рейн женился, но никто из нас ее раньше не видел. Надя вспоминает, как они с Женей впервые пришли к Бродскому на Мортон-стрит. Она, естественно, волновалась – этот первый визит был чем-то вроде смотрин. Бродский, по ее словам, казался нервным и напряженным – не ожидал, что она так молода (ей только что исполнилось тридцать), и не был уверен, какой взять с ней тон.
Иосиф сразу предложил выпить, но в доме была только бутылка виски, и Надя сказала, что не пьет ничего крепче вина. Это не способствовало разрядке. Иосиф словно отгородился от нее воображаемой стеной. Они с Рейном выпили, и Бродский сказал:
– Женюра, погуляй по комнате и выбери себе подарок.
– Женька, не прогадай и возьми вещицу покрупнее, – сказала Надя.
Бродский фыркнул, стена дала трещину и рассыпалась.
Потом он показывал им Гринвич-Виллидж, и во время прогулки Надя их фотографировала.
– Оставь мне свою фотографию, – попросил Бродский.
– У меня нет ни одной, в нашей семье я – фотограф, – сказала Надя.
В книге Волкова «Диалоги...» написано:
Волков: Я хотел спросить вас об одной частности: я никогда не видел фотографии, на которой вы и Анна Андреевна были бы вместе».
Бродский: Да, такого снимка нет. Это смешно... Как раз вчера я разговаривал с одной своей приятельницей, женой довольно замечательного поэта. И сказал ей: «Дай мне твою фотографию». А она мне отвечает: «У меня нет. В этом браке – я тот, кто фотографирует»[19].
Бродский Надю «одобрил и принял». Когда я спросила, каково впечатление, он ответил, как это часто бывало, по-английски: «I like her snap, she is a great find for him» («Мне нравится ее живость и энергичность, она для него ценная находка»).
Неслышанные ранее стихи Рейна Бродский оценил очень высоко и много раз повторял, что считает его своим главным учителем.
А вот встреча с Найманом оказалась, выражаясь сегодняшним языком, не однозначно восторженной. Когда Бродский приехал в Бостон, нам не терпелось узнать, как они с Найманом встретились в Нью-Йорке и какое у него впечатление.
«Well, it was embarassing» («Было как-то за него неловко»), – сказал Иосиф, но объяснять, что именно ему показалось «embarassing», не стал.
Найман и Бродский в юности были очень близки, о чем Найман подробно написал в эссе «Великая душа». Уже в 1961 году Бродский посвятил Найману несколько глав поэмы «Петербургский роман». Андрей Сергеев в своей книге «Omnibus» вспоминает слова Бродского:
Когда я выходил в люди, я мечтал научиться писать, как Найман. А потом прочитал Фроста и понял, что мне так никогда не написать[20].
Но уже в 1968 году Бродский посвящает Найману «Элегию», свидетельствующую об очевидной трещине в их отношениях.
Однажды этот южный городок
был местом моего свиданья с другом;
мы оба были молоды и встречу
назначили друг другу на молу,
сооруженном в древности; из книг
мы знали о его существованьи.
Немало волн разбилось с той поры.
Мой друг на суше захлебнулся мелкой,
но горькой ложью собственной; а я
пустился в странствия.
И вот я снова
стою здесь нынче вечером. Никто
меня не встретил. Да и самому
мне некому сказать уже: приди
туда-то и тогда-то.
Вопли чаек.
Плеск разбивающихся волн.
Маяк, чья башня привлекает взор
скорей фотографа, чем морехода.
На древнем камне я стою один,
печаль моя не оскверняет древность —
усугубляет. Видимо, земля
воистину кругла, раз ты приходишь
туда, где нету ничего, помимо
воспоминаний.
Вероятно, в молодости у многих из нас некоторые дурные черты характера были завуалированы и не проявлялись «за ненадобностью». Поэтам друг от друга не надо было ничего, кроме чуткого уха. Все они были одинаково бесправными и подавляемыми системой и в практическом смысле могли очень мало помочь друг другу.
Годы спустя, когда выяснилось, сколь всесилен знаменитый изгнанник, такие свойства, как зависть, нахрапистость, бесцеремонность, к сожалению, кое у кого выступили наружу, как пятна ржавчины.
В Америке Найману, в качестве друга юности Бродского, очень повезло. Благодаря Иосифу, перед ним открылись недосягаемые двери университетов, и нью-йоркское издательство опубликовало его книжку «Рассказы о Анне Ахматовой». В эссе «Великая душа» Найман даже цитирует Бродского: «Оставьте мне вашу рукопись, и мы ее здесь немедленно тиснем».
Найман подробно рассказывает об отношении Бродского к его книге «Рассказы о Анне Ахматовой». Мне же хочется высказать свою точку зрения.
Известно, что «Рассказы» Бродскому «не показались», и это его личное дело. Но он взялся помочь опубликовать книжку и написал к ней предисловие. Добровольно, или «из-под палки», как пишет Найман, не имеет значения. Не хотел бы – не написал бы. Но он написал и... влил в это предисловие ложку дегтя. Сравнив «Рассказы» Наймана с «Записками об Анне Ахматовой» Чуковской, он назвал книжку Наймана «Second to the best», то есть как бы второй по качеству после «Записок об Анне Ахматовой».
