Татьяна Луговская - Как знаю, как помню, как умею
Кстати, о самостоятельности. Вы знаете, я еще никогда в жизни не чувствовала себя такой бабой. Очень я устала от этой эмансипации — за всю жизнь устала — и хочется мне приклонить голову на какое-то плечо, но сейчас, конечно, об этом не время даже мечтать.
Не помню, писала ли я вам, что я нанялась на работу в здешний дворец пионеров и даже сделала им макет к Катаевской пьесе о солдате (даже не знаю толком, как это мне удалось). Но работать мне очень трудно из-за домашней нагрузки — мама ведь находится в очень тяжелом состоянии. В общем, совсем ей плохо, и она одна оставаться не может…
Вы знаете, вот я все-таки чудачка. Вот случились со мной разные неопрятности, и вот даже все кругом удивляются, как это она, дескать, одна все вытягивает — и мать, которая кричит, плачет день и ночь и никого не узнает, и ничего не понимает, и брат, который нуждается в ежесекундной опеке, и уж никак не является опорой — и еще Поля и Люба, и мужа нет, и никого нет. И потом эта моя московская жизнь (когда я уехала с дачи), эти ночи на 7 этаже в пустом доме вдвоем с матерью (кстати, мне было очень страшно), и дорога, и больница, и просто ответственность за эту большую семью, ну и еще разные мелочи… А мне почему-то кажется, что все это еще не тяжести. Вот другие люди начнут рассказывать о пустяковых бедствиях и получается трагедия, я вот даже того, что было, рассказать не могу. Мне почему-то кажется, что я обязана все терпеть и переносить. В общем, я выносливая. Правда, Лёнечка?
Мне очень хочется — как вы думаете чего? — СПАТЬ. Сейчас лягу и буду вспоминать Плес, как хорошо там было. Тепло, солнце и Волга, и березы, а ночью звезды и пароходы гудят. Прелесть! Все-таки мне не очень хочется умирать, не повидавшись с вами. Сегодня забегала к Лиде — мне всегда приятно видеть людей, которые знают вас…
Сестре вашей я не писала, но то, что вы пишите про жизнь на этой станции «Чу», кажется басней, ибо не может быть, чтобы так близко от Ташкента продавали бы пищу ровно в 10 раз дешевле. Словом, это не «Чу», а рай земной, куда, увы, мне, грешнице, вход закрыт, ибо я связана с Ташкентом по рукам и ногам…
Как бы я хотела, хоть на минуточку, вас увидеть. И увидимся ли мы когда-нибудь? Как вы думаете, Лёня, а? Милый мой Лёня, я вас очень крепко обнимаю и желаю вам быть живым и здоровым и — по возможности — счастливым.
Ваша Т. Л.
14.02..
P.S. Пишите мне исправно и разные хорошие письма.
Милый Лёня, вы меня зря хвалите за спокойствие — это просто смертельная усталость и обреченность и, главное, невозможность вести себя иначе при данных обстоятельствах. Пришлось хлебнуть горя за все это время всем. Я делаю с успехом тысячу вещей, которые принято называть самообладанием: работаю, пудрю нос (пока еще есть пудра), веселю и утешаю людей, навела даже бесподобный уют у себя в доме. Только все это чепуха, а душа отшиблена — у меня не хватает мужества заглядывать в будущее и заглядывать в глаза моей умирающей матери. Умирает она тяжело, мучительно, положение ее поистине ужасное — помимо всех ее болезней и страданий у нее еще обнаружен рак. Кричит она, не замолкая ни на минуту (днем и ночью). А я, кажется, готова закопаться в землю, чтобы только не слышать этих душераздирающих воплей. Мне пришлось тут уезжать на две недели в Алма-Ату, где заболел Григорий воспалением легких. Просидела у его постели и уехала, оставив его выздоравливающим, но худым, зеленым и ослабевшим.
Все это не самые счастливые эпизоды из моей жизни. Но Алма-Ата город прелестный — очень мил, главным образом тем, что там произрастают березы. Проезжала ночью станцию «Чу». Вышла на перрон и увидела пустынный горизонт, здание вокзала в духе Корбюзье и 4 круглых тусклых фонаря. Что-то было родное во всем этом, и встретилась я с этой станцией, как со старой знакомой…
Сейчас у меня неразрешимая задача с работой. На меня навалили ее невероятное количество, и хотя выполнить ее нет никакой физической возможности — все-таки это единственная возможность не сойти с ума. С другой стороны я должна, видимо, буду ее оставить — ибо уход за матерью требует моего ежесекундного присутствия.
Очень волнуют меня сестра, Маринка и Тамуся[53], которые живут в Москве. Об этом тоже боюсь думать…
Милый Лёня, я категорически требую, чтобы вы прекратили этот золотой дождь, которым вы меня засыпали. Я трачу ваши деньги, и это сущий разврат. Я осуждаю это. Спасибо вам за внимание и заботу, только делать этого больше не надо. Хорошо, милый?
Пишите мне чаще, наверное, у вас есть минут 15–20 вечерком, когда вы остаетесь один. Пишите мне в это время, не ленитесь, а то ведь вы, наверное, все время читаете ваши поганые пьесы. Да?
Я прихварывала тут немножко, но особенно задержаться мне на этой болезни, к сожалению, не удалось.
Была еще у меня Лида Жукова с женой С. Л. Цимбала — очень красивенькой и очень обыденной женщиной. Впрочем, Бог с ней, пускай живет и в этом виде…
Тут весна, но очень противно. Лучше жить в любом холоде, но на родине. Будьте здоровы и помните меня, пожалуйста.
Т. Л.
Ташкент. 25.03.42.
P.S. Я не поздравила вас с днем рождения — потому что я никогда точно не помню это число. Никак не пойму — почему от вас так давно нет писем. Вчера у нас было землетрясение и поймали скорпиона. Если вы мне не будете писать, я сделаю из вас обезьяну и, когда кончится война — воздам по заслугам.
Т.
* * *Здравствуйте, Лёня! Я получила ваше письмо, где вы поругиваете меня за безнадежность. Может быть, вы и правы, пройдет время — жизнь убережет нас от смерти, и мы встретимся. Только я должна предупредить, что я уже не прежняя блондинка, а с некоторой проседью.
7-го апреля умерла мама. Первый раз в жизни я видела, как умирает человек Это очень тяжело и очень торжественно. 9-го мы ее похоронили, и сразу этот несчастный город стал мне родным.
Обмыла, одела, положила в гроб, забила гроб и зарыла могилу — все своими руками. И на всю жизнь мне запомнилось ее строгое, красивое лицо.
Потом ясный день, дощатый гроб, тюльпаны и еще какие-то цветы, кажется, вишня. Я нашла чудесное место на этом азиатском кладбище — совсем русское — просторное и тихое, тополь растет в ногах. Вот и все.
Вот и осталась я одна и ничто уже меня не связывает, а как грустно, если бы вы знали, и как все безразлично.
Вот и прошло детство, юность, да и молодость, пожалуй, на исходе.
Как вы живете? Почему-то мне очень интересно — чем вы питаетесь (напишите мне подробно), кто вам штопает носки и зашивает рубашки. Почему вы редко мне пишете? Я ведь просила вас не лениться. Нехорошо, милый. Ну, спокойной ночи, буду ложиться спать.
