Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
– Это очень скверно. Острые предметы нельзя дарить. А тем более на кинжале том страшное проклятие. «Умирая – воскресай». И пока он с тобой, смерть твоя поблизости ходит.
– Что же делать, Александра Филипповна? Выбросить его?
– Да не просто выбросить, надо утопить. Только не в Неве, не в России, а откуда он родом – на Кавказе. Есть одно село, называемое Царские Колодцы. Ибо в них – живая вода. Коли бросить в один из колодцев сей кинжал, то вода проклятие смоет. И тогда все у тебя в жизни станет хорошо: женишься на прекрасной горянке с именем Катерина и продолжишь свой род. Ну а коль не утопишь, не избавишься от кинжала, там на Кавказе и останешься навсегда.
– Вы меня пугаете.
– Говорю, что вижу.
Он слегка помедлил и снова спросил:
– А скажите, Александра Филипповна, сколько моих детей проживает на белом свете?
Гадалка сжала его ладонь и опять впилась в лицо взглядом.
– Вижу: трое. Было четверо, да один умер еще младенцем.
– Я смогу с ними встретиться в будущем?
– Коли выживешь, сможешь.
– А у них самих будут дети?
Но она нахмурилась и прикрыла веки.
– Хватит, я устала. Голова болит. Больше ничего не скажу.
Отпустила руку поручика, он, вздохнув, поднялся.
– Сколько я вам должен?
– Ничего не должен. Коли хочешь – так оставь на столе столько денег, сколько пожелаешь.
Он достал портмоне, извлек из него пять рублей ассигнацией, попрощался и вышел.
2
У Карамзиных вечером были Ростопчина, Мусина-Пушкина и Аврора Демидова, позже приехала Наталья Николаевна Пушкина; из мужчин – Жуковский, Соллогуб, Плетнев [67] . Говорили только об отъезде Лермонтова. Он ходил необычно потерянный, слабо улыбался. Софья Николаевна принесла коробочку: в ней лежало серебряное колечко с бирюзой. Пояснила:
– Это оберег. В старину такие колечки надевали воинам перед битвой, чтобы те остались в живых.
– О, благодарю! – просиял поэт. – Я его надену немедля и не сниму. – Взял коробочку и внезапно выронил. Подхватил – но колечка внутри уже не было.
Бросились искать, отодвинули стулья и диван, подняли ковер, сам Жуковский, как маленький, ползал на коленях.
Но колечко как в воду кануло.
Надо же: кинжал со смертельным проклятием не пропал, а серебряный оберег исчез.
Все молчали, посчитав этот случай скверным предзнаменованием.
Лишь Наталья Николаевна постаралась утешить:
– Ах, не придавайте значения этим глупостям. Суеверия – отголоски язычества.
Михаил заметил:
– Да, но Александр Сергеевич верил в приметы.
– Чем весьма всех смешил. До абсурда доходило: он загадывал числа и раскладывал карты, обращал внимание, правой лапкой умывается кот или левой… Что с того? Все равно судьба его не помиловала. Ибо Бог решает.
– Но приметы суть проявления Божественной воли. В мире все Божественно, ибо все разумно. Комбинации цифр разумны – стало быть, Божественны. Сочетания небесных светил также сообщают нам о воле Всевышнего – это неслучайно. Просто кто-то умеет и хочет пользоваться этим, а кто-то нет. Дело в вере.
Гости начали спорить о приметах, знамениях, приходящих к нам из мира Вечности. Лермонтов подсел к Милли, заглянул ей с тоской в глаза.
– Вот ведь как случилось. Неудачи меня преследуют.
Она сказала взволнованно:
– Ах, зачем вы решились на дуэль с тем французиком? Ничего не доказали, только хуже сделали.
– Я не мог не защитить честь дамы.
Графиня глянула гневно.
– Вы, сознайтесь, волочились за ней?
Он оправдываться не стал.
– Да, был грех. Вы оставили меня и уехали. Я пытался клином выбить клин.
– Получилось?
– Нет.
– А Додо говорила, что она вам пишет из-за границы.
– Пишет, правда. Я не отвечаю.
– До поры, до времени? Все поэты ветрены: я уехала, Мэри подвернулась – вы утешились ею. Мэри потом уехала, я приехала – вы теперь любезничаете со мной. Надо определиться, сударь, кто вам больше дорог.
Михаил слегка улыбнулся.
– Что ж определяться? Мне дано сорок восемь часов, из которых пятнадцать уже прошли. Скоро я уеду. И разлука расставит все по своим местам: маленькую любовь погасит, а большую раздует. Там посмотрим, коли не убьют.
Мусина-Пушкина взяла его за руку.
– Ах, не говорите сегодня о смерти. Говорить о ней накануне отъезда – скверно.
– У меня скверные предчувствия.
– Вы обязаны выжить. Вы должны вернуться. Ради нашей с вами любви. Ради Маши в конце концов!
– Ради Маши… – Он склонился и поцеловал ей запястье. – Поцелуйте ее от меня. Коли сам поцеловать не сумею.
– Вы должны суметь. Потому что вы сильный.
– Постараюсь, Милли.
– Постарайся, Миша.
Чай пили в невеселом расположении духа. Лермонтов молчал, глядя в чашку. Потом вдруг расхохотался, начал всех смешить и читать юмористические стихи, но внезапно вскочил и выбежал из комнаты.
У Натальи Николаевны Пушкиной вырвалось:
– Бедный мальчик!
3
Он расставался с тяжелым сердцем – с бабушкой, с Милли, со всеми друзьями, но когда последние очертания Петербурга скрылись из глаз, стало как-то легче. Странный город. Часть фантазий и прихотей Петра I. Населенный его фантомами. На болоте, в гиблом месте. Гиблый сам. Внешне похож на многие европейские города, но с какой-то русской белибердой внутри. С Николаем I. Николай такой же, как Петербург: внешне величавый, жесткий человек и суровый правитель, а наладить цивилизацию не умеет, рубит топором там, где необходим скальпель.
Петербург – окно в Европу и проклятие для России.
Колыбель многих ее бед.
Но для Лермонтова он уже за спиной. Так бывает с детьми престарелых родителей: ты страшишься их смерти, гонишь от себя мрачные мысли, но потом родители умирают, ты хоронишь их, и в душе, несмотря на печаль, чувствуешь какое-то облегчение – скорбные хлопоты уже позади, ты их пережил, перевернул грустную страницу своей жизни и надо существовать дальше.
Лермонтов перевернул грустную страницу.
Впереди Кавказ, новые опасности, новые приключения.
Надо жить. И надеяться на лучшее, несмотря на дурные предзнаменования.
В дороге настроение улучшилось: свежий весенний ветер в лицо, подсыхающий тракт, запах влажной земли после стаявшего снега, пение птиц разгоняли тяжелые мысли и навевали покой. Опять хотелось сочинять, целовать руки дамам, предаваться невинным (или винным) шалостям…
Он приехал в Москву и застал там Монго – тот уехал из Петербурга на неделю раньше, так как не знал, что Маешку вышлют в сорок восемь часов. Оба немедленно отправились в гости к Мартыновым и застали семейство на чемоданах: все собирались на воды в Пятигорск, чтобы подлечить отца – Соломона Михайловича. (Отставной полковник, получивший ранения в боях, он имел многодетную семью – сыновья Михаил и Николай тоже стали военными, обучаясь в одной с Лермонтовым Школе гвардейских прапорщиков, оба были сейчас на Кавказе.) Во время общей беседы Монго с сожалением произнес:
