Вера Фигнер - После Шлиссельбурга
Мне кажется, что Лопатин, Кропоткин и я, бывшие, так сказать, посредниками между двумя сторонами, поступили на первых же шагах неправильно, допустив (не помню, по чьей инициативе), что заинтересованное лицо — Чернов — председательствовал на заседаниях, задавал вопросы и руководил всем расследованием, которое в его руках, как и вся постановка дела, имело предначертанную цель — во что бы то ни стало подорвать доверие к Бурцеву и снять всякое сомнение относительно Азефа.
После случая в Варшаве Бурцев указывал на письмо, в 1905 г. переданное Е. П. Ростковскому через неизвестную даму. В письме без подписи находилось предостережение партии с.-р., что в ее рядах имеются два очень опасных провокатора, бывший ссыльный Т. и инженер Азиев, еврей.
О том, кто был обозначен буквой Т., партия скоро выяснила: это был Татаров. За ним было установлено наблюдение, его политическая нечестность выяснилась, и он был убит рабочим Назаровым на своей квартире, на глазах отца и матери, когда не выполнил условий, на которых партия обещала пощадить его жизнь. Но относительно Азиева никакого расследования в то время не последовало в виду доверия к нему и заслуг по революционной деятельности. Теперь, когда Бурцев ссылался на это знаменитое письмо, Савинков, Чернов и Натансон указывали, что автор письма, по сведениям Бакая, — начальник Петербургского охранного отделения, полковник Кременецкий, написавший предостережение партии из мести к Рачковскому, который, благодаря услугам Татарова и «Виноградова», вырвал у Кременецкого дело об аресте 17 марта 1905 г. боевого отряда с.-р. Источник опять нечистый — повторилась та же аргументация, которая опорочивала все показания Бакая, и письмо объяснилось интригой охранки с целью вырвать из рядов партии ценного человека путем дискредитирования его.
Сообщил Бурцев и о другом письме, присланном в Ц. К. членом партии Миклашевской осенью 1907 г. из Саратова. В этом письме сообщались местные агентурные извещения, которые указывали, что некто, обозначавшийся в дневниках агентов кличкой «Филипповский», — важный агент петербургской охраны и в то же время один из виднейших членов партии с.-р., - приезжал в 1904 г. в Саратов для совещаний с некоторыми с.-р., и за всеми съехавшимися была установлена тогда слежка. Сообщения письма, с очень яркими бытовыми подробностями, с несомненностью указывали на Азефа, приезжавшего на совещание с.-р.
Кропоткин потребовал предъявления нам этих документов. Но, увы, представители партии заявили, что их налицо нет, и они хранятся в Финляндии.
Такой оборот, казалось, посадил Бурцева на мель. Что же, посылать в Финляндию за этими документами? Откладывать разбирательство на неопределенное время?!
Наступил критический момент, и тут-то Бурцев, непроницаемая наружность которого никак не позволяла догадываться, что у него хранится тайна первостепенного значения, бросил свою последнюю карту. Он сказал:
— Я имею еще доказательство: директор департамента полиции Лопухин подтвердил мне, что Азеф провокатор и получает содержание от тайной полиции.
Присутствующие были ошеломлены, а Бурцев с тем же непроницаемым выражением лица рассказал всю историю, как ему удалось устроить встречу с Лопухиным на пути между Кельном и Берлином; как на его вопрос об Азефе Лопухин сначала уклонялся от ответа. Бурцев настаивал, говорил о гнусной предательской роли Азефа, о том, скольких людей он погубил, подводя их к виселице. Лопухин не сдавался.
В купе, в котором они ехали, находилась и жена Лопухина, урожденная княжна Урусова, слышавшая весь разговор и видевшая колебания мужа. Наконец, обратясь к нему, она сказала: «Да скажи же!» И это «скажи же» прекратило нерешительность Лопухина: он подтвердил, что Азеф — провокатор и состоит на жалованьи департамента полиции.
Когда это громовое известие, драматическое и по содержанию и по моменту, в который оно было произнесено, прозвучало на нашем заседании, вопрос об Азефе оставался висящим в воздухе. Правда, среди нас Кропоткин раза два говорил мне, что в революционном движении не было случая, чтоб многократные указания на предательскую роль какого-нибудь лица не оправдывались на деле, а Лопатин, по словам Савинкова, колебался. Но на меня стальная вера ближайших товарищей Азефа, защищавших в лице его честь партии, действовала неотразимо: признать двойственную роль члена Ц. К., его роль провокатора и вместе с тем революционера, работавшего на две стороны с самого возникновения партии; признать, когда это опровергают его товарищи, действовавшие с ним рука об руку целые семь-восемь лет, — было трудно. Шансы Бурцева, который в защите своих обвинений был слабее защиты соратников Азефа, были далеко не выигрышные. Теперь неожиданное известие изменяло положение дела и давало ему совершенно новый оборот.
После краткого обмена мыслей Кропоткин от лица нас трех заявил, что больше нам делать нечего: дальнейшее должно перейти в руки самой партии.
На этом наше участие в этом деле кончилось.
Должна сказать, что я, верившая в честность Азефа на основании постоянного восхваления его Савинковым в Болье и того отношения к нему членов Ц. К., которое я видела в Финляндии и в Париже, не знала о тех двух письмах, о которых шла речь, не знала и о том, как уже говорила, что Юдилевский на Лондонской конференции категорически ставил Ц. К. вопрос о том, что Азеф провокатор. Я говорю об этом не в извинение себе, потому что, если я не знала конкретных указаний на те или другие факты, то слух о провокации в центре и об Азефе, как предателе в Ц. К., шел повсюду — в революционных кругах северной России и столь же широко был распространен за границей, и я знала о нем. Среди тех, с кем я постоянно виделась, были известны и слова Гершуни, умиравшего в цюрихском госпитале, когда по поводу предполагаемого аэроплана он сказал:
— Я полечу с «Иваном» и восстановлю его честь.
Но я, как и другие, понимала эти слова как желание посрамить клевету. И не удивительно ли, что еще в мае того года Морозов был послан из России одной, не социалистической, но оппозиционной тайной организацией в Париж со специальной миссией известить Натансона, что достоверно известно, что Азеф служит в департаменте полиции. Натансон выслушал Морозова и потребовал назвать источник. Морозов был связан честным словом не называть имени того, кто сообщил ему это сведение, и отказался сделать это. Тогда Натансон сказал ему:
— Мы не можем верить, не зная, от кого идет известие, и запрещаем тебе сообщать об этом кому бы то ни было. Если же ты будешь распространять такую молву, — мы объявим тебя врагом революции.
Морозов, к сожалению, не захотел пойти на это, и даже мне, бывшей тогда в Париже, не сообщил, зачем его послали за границу. Я думала, что он просто хотел побывать в Париже. Так, к несчастью, все предостережения — были кроме указанных и другие — год за годом тонули в блеске удач с Плеве и с Сергеем Александровичем, которые слепили глаза тех, кто знал об участии Азефа в этих делах.
