Илья Константиновский - Караджале
Это не могло быть неожиданностью для Караджале. Но одно дело — знать, что бунт возможен, и другое — получить известие, что он уже начался. Для немцев сообщения о крестьянских бунтах в далекой Румынии тонут среди обильного урожая катастроф, эпидемий и волнений, которые вытряхивают на голову читателей ежедневные газеты. Для Караджале это страшный удар. Ибо Караджале хорошо понимает, что скрывается за такими сообщениями. И в 1888 году, и в 1889-м, и в 1894-м правительство послало войска усмирять отчаявшиеся села. Караджале не сомневается, что теперь будет то же самое. И он не ошибся. Единственное, что никто не мог предусмотреть, — это размах событий.
Вести из Румынии становятся все более тревожными. Восстание, начавшееся в конце февраля в имениях боярина Стурзы в северной Молдавии, вскоре захватило всю Молдавию. Потом оно перебросилось в Мунтению и Олтению. Пожирающая работа пламени выражает гнев и отчаяние крестьян. Кое-где к ним примыкают рабочие. Подыхают помещичьи усадьбы. 14 марта восставшие крестьяне атакуют город и порт Галац. К ним присоединяются портовые рабочие. Власти посылают на усмирение регулярные войска: пехотные и кавалерийские части. Войска открывают огонь, льется первая кровь, производятся массовые аресты.
Правительство, состоящие из представителей консервативной партии, напуганное размером восстания, уходит в отставку. Вместо него образуется новый кабинет «сильной руки», поддерживаемый обеими правящими фракциями. Во главе нового кабинета боярин Димитрие Стурза, тот самый, в имениях которого и началось восстание. Министром внутренних дел назначен Ион И.К. Братиану — один из основателей либеральной партии. Консерваторы забыли свои разногласия с либералами; и те и другие объединены теперь одним стремлением: оградить частную собственность и решительно отомстить восставшим. В парламенте происходят трогательные сцены. Очевидцам, сохранившим некоторую трезвость мыслей, казалось, что они находятся в театре. Они могли бы добавить — в караджалевском театре. Ибо то, что произошло тогда в румынском парламенте, совершенно точно отразило не только политический, но и психологический климат общественной жизни. Вот как об этом написал сам Караджале в сентябре того же года, под впечатлением недавних событий:
«…Потом в парламенте произошла нежная театральная сцена… В румынской публицистике, склонной по случаю каждого важного события к сентиментальности, такие происшествия обычно носят название «возвышенных». Все плакали — бывшие и настоящие министры, депутаты, сенаторы, репортеры, публика на трибунах; и перед лицом этого столь взволнованного народа двое из великих вождей, консерватор и либерал, обнялись и торжественно облобызали друг друга, омывая горячими слезами прошлое, которое, по правде сказать, сильно в этом нуждалось: ведь в пылу борьбы, происходившей между этими двумя группами, первый деятель называл второго не иначе как «предателем родины», а второй первого «сыном Вельзевула». Восстание совершило чудо: вчерашний предатель родины стал спасителем родины, а у сына князя тьмы Вельзевула за ночь отросли крылышки херувима».
Эта сцена в духе финала «Потерянного письма» не была, однако, фарсом, а прелюдией к кровавой трагедии. После «братания» в парламенте правительство приступило к страшному делу. Против восставших высылают артиллерию и она направляет жерла своих пушек на голодные и нищие села. Звучит команда — и пушки стреляют по обреченным. Пока догорают крестьянские дома и стекает кровь в канавы, в Бухаресте продолжается укрепление нового союза, именуемого «национальным единением» — консерваторы и либералы стараются перещеголять друг друга в своих требованиях «твердости» и «неумолимости» по отношению к восставшим. Никакой пощады и никакой снисходительности. «Сначала расправа, а там видно будет!» Никто не считает убитых и раненых. Никто еще не подозревает, а правительству безразличен факт, который вскоре станет достоянием гласности: количество жертв достигло одиннадцати тысяч! Цифра неслыханная в румынской истории.
Сообщения о том, что происходит в Румынии, не сразу доходят до Берлина. Вестей мало, и они подчас противоречивы. Но Караджале подозревает правду. Даже по отдельным сообщениям ему не так уж трудно восстановить картину событий, ибо он знает всю меру бездарности я жестокости румынских правителей. И Караджале так подавлен, что словно впадает в странную спячку. Его сын Лука впоследствии так вспоминал о поведении своего отца в то печальное время:
«Он проводил целые дни в неподвижности, обхватив голову руками. Когда к нему обращались, он словно просыпался со сна и отвечал вялым, уставшим голосом. Потом вдруг наступали минуты, когда гнев заглушал отчаяние. И он кричал, что крестьяне правильно поступают с мироедами. Он хотел поехать в Румынию посмотреть своими глазами на то, что там происходит, но отчаяние парализовало его».
Вместо поездки он писал письма. Длинные, отчаянные письма своим друзьям на родину. Каждое письмо — крик человека, потрясенного до самых глубин.
«Дорогой Петраке, пишу тебе в крайнем волнении и негодовании. Я знаю, что происходит на родине; понимаю, почему это происходит, и представляю себе, как это происходит. И естественно, это добавляет еще больше горечи к моей тоске по отечеству».
Вот другое письмо:
«Если бы ты знал, в каком я душевном состоянии, ты бы, конечно, не завидовал, что я нахожусь далеко. Поверь, если бы я не был связан, если бы у меня не было здесь хвостов, я давно был бы там, рядом е тобой».
У Караджале нет никаких иллюзий. Он слишком хорошо знает свое отечество. Ясно видит бездарность короля и окружающей его клики, понимает общность экономических интересов либералов и консерваторов, одинаково заинтересованных в сохранении крепостнических порядков. Автору «Потерянного письма» известно лучше, чем многим другим, как невелика в его стране разница между «белыми» и «красными». Возможно, что ему еще тогда не были известны слова одного из усмирителей крестьян, генерала Джигырту: «Не докладывайте мне о пленных, только об убитых», — но он знал, на что способны бездарные и к тому же еще насмерть перепуганные правители.
29 марта он пишет Паулю Зарифололу в Лейпциг:
«Террор в Мунтении превосходит самое горячечное африканское воображение».
30 марта он шлет телеграмму Делавранча:
«Жду ответа. Не могу оставаться на месте».
Дочь Караджале Екатерина Лотади вспоминает спустя много лет:
«Я и сегодня вижу, как он плакал, читая вести с родины…Атмосфера в доме становилась невыносимой».
Караджале не знал, что делать: продолжать ждать новых вестей или самому срочно выехать в Румынию? Но к чему это приведет? Какую пользу может оказать писатель, которого официальные лица всегда третировали свысока и с нескрываемым презрением? Но и оставаться в бездействии он не может. Что же ему делать?
