Илья Константиновский - Караджале
К сожалению, это письмо не сохранилось. Мы можем, однако, представить себе его содержание, читая ответное письмо Влахуца, вообразившего такую сцену: министры и все прихлебатели династии, собравшиеся за одним столом в присутствии царственной четы, произносят подобострастные тосты; потом «наступает тишина, и я тоже встаю и вместо приветствия от нашего сословия зачитываю им твое письмо».
Караджале, впрочем, не удовлетворился письмами. Он вспомнил свои антидинастические шуточные стихи, написанные в ранней юности, добавил к ним новые строчки, приличествующие оказии, и послал их в газету «Протестаря» («Протест»), продолжавшую вести борьбу с Гогенцоллернами. Стихи были немедленно напечатаны в разделе «Памфлеты». Таким образом, Караджале использовал «торжественную» оказию, чтобы вернуться к публицистической деятельности.
Нет, он был совсем не таким, каким считал его социалист Геря. Накануне взрыва 1907 года мало кто проявил большую зоркость, чем «комик» Караджале. А когда события начались, никто не откликнулся на них с такой безмерной страстностью, как тот же Караджале.
КРОВАВАЯ ВЕСНА
В ту зиму стояли большие морозы — термометр падал в Берлине до двадцати трех градусов ниже нуля. Такого холода не помнили со времен Лютера. Трамваи, экипажи, автомобили застревали в снежных сугробах. Уж до чего организованы берлинские городские власти, но такой суровой зимы они не предусмотрели. Пришлось привести из окрестных районов деревенские сани — они стали самым удобным средством транспорта в гордящемся своей техникой городе.
Караджале, выбравший для местожительства Берлин еще и потому, что он считался городом с умеренным климатом, имел все основания жаловаться. Но он успел создать себе здесь уютное убежище: свой дом. Зимой 1907 года он не выходил из него по целым неделям. Сидя в тепле, в обычном домашнем одеянии: в старой куртке, поверх которой накинут халат, в балканских чувяках и толстых чулках — все эти вещи напоминали о родине, — Караджале коротал время в мечтаниях. Особенно часто он возвращался к мысли, что хорошо бы иметь сейчас в доме пианиста Димитриу. Без гостей с родины Караджале не чувствовал себя по-настоящему дома.
На улице идет снег. Желтый, мутный берлинский снег, не похожий на тот сверкающий белизной и хрустящий под ногами снег, который покрывает румынские поля. Берлинцы и зимой высылают по вечерам из домов в поисках развлечений. Они заполняют кафе, пивные, театры. Караджале сидит дома. Его мечтательное и беззаботное сидение в кресле чередуется с короткими приступами труда. Он все еще пытается продолжать свою новую, хотя и начатую уже давно, комедию. Но люди, когда-то рожденные его фантазией, теперь почему-то упрямятся — Кацавенку, Титирка, Кириак отказываются начать снова разговаривать, дышать, действовать. Может быть, их не устраивает искусственная румынская обстановка, созданная в берлинском кабинете автора?
Караджале бродит по квартире. Разглядывает фотографии, напоминающие о родине. Листает недавно полученные румынские газеты и книги. Он много читает, и не только румынскую литературу. Его дети и Пауль Зарифопол все время приносят ему книжные новинки. У них есть тайная цель — приблизить Караджале к современности, привить ему любовь к модным писателям. Из этого, впрочем, ничего не получается. Очень модная проза Метерлинка вызывает у Караджале только насмешки — по его мнению, она вполне пригодна для пародии. Не нравятся ему и модные современные стихи. Он предпочитает Эминеску, а еще больше «поэта румынского крестьянства» Георгия Кошбука. Из всех авторов, рекомендованных Паулем Зарифополом, Караджале понравился только Анатоль Франс. Есть что-то родственное между творцом Аббата Куаньяра и автором «Моментов». Нравится Караджале и Гейне. Но подлинный восторг вызывает лишь Тургенев. «Большой мастер! Очень большой!» — говорит он друзьям. Не меньшее впечатление производят на него Толстой, Достоевский и Чехов, которых он читает на французском языке.
Караджале перебирает свои книги. Скептически качая головой, откладывает недавно полученное от Пауля Зарифопола новое сочинение Болинтиняну — «Елена». Не то, совсем не то, что нужно румынской литературе. Вот если бы ему удалось закончить свою комедию «Титирка, Сотиреску и К°», для нее, безусловно, нашлось бы место в современном румынском театре. И тогда снова наступило бы время Караджале! Но творчество — бессознательный процесс. Фотографии на стенах молчат. В раскрытом блокноте, лежащем на столе, не появилось ни одной новой записи. Комната наполнена румынскими тенями, но все утопает в темноте и грезах.
Без музыки нет жизни, во всяком случае, той, которая приемлема для Караджале. Музыка подогревает его возбудимость, она поддерживает высокое напряжение чувств. Особенно в те дни, когда он сидит дома и когда ему не работается, музыка — насущная необходимость. А в эту зиму Караджале приходится жить без музыки. Пианист Димитриу далеко, ездить в Лейпциг в такие морозы не очень-то приятно. Единственное, что Караджале может сделать — это искать музыканта здесь, в Берлине, среди посещающих его друзей. И он находит молодого виолончелиста Барицци. Он не отвечает всем требованиям Караджале, но все же его игра помогает забыть о тяжелой зиме и перенестись в то душевное состояние, в котором находились великие творцы музыки.
Зиме как будто не видно конца. Идет снег. «Мелкий, но фундаментальный», как характеризует его Караджале в письмах к друзьям. Караджале смотрит на снег из окна своей квартиры и считает дни, оставшиеся до первого апреля. И приближающаяся весна представляется ему непременно счастливой. Весной он заживет по-иному. Весной он возобновит свои посещения лейпцигских концертов. Весной кто-нибудь из румынских друзей обязательно приедет в Берлин. Он многих приглашал — кто-нибудь откликнется. И тогда он устроит здесь в Берлине настоящий румынский кеф с румынским гратаром и румынской веселостью. А если приедет и пианист, жизнь пойдет совсем замечательно. «Ах, какое лирическое существование! Да здравствует настоящая жизнь! Я так соскучился по ней!»
Прошел февраль, и Караджале как будто уже учуял приближение весны. Он сообщает Паулю Зарифополу в Лейпциг, что собирается вскоре к нему приехать. Это сообщение он посылает 9 марта. А на другой день — 10-го, в газетах напечатаны первые телеграммы о событиях в Румынии: в Ясском уезде, в Дорохой и Ботошанах вспыхнули крестьянские волнения. Буря разразилась, и ее отголоски грозно раскатились по всей Румынии.
Это не могло быть неожиданностью для Караджале. Но одно дело — знать, что бунт возможен, и другое — получить известие, что он уже начался. Для немцев сообщения о крестьянских бунтах в далекой Румынии тонут среди обильного урожая катастроф, эпидемий и волнений, которые вытряхивают на голову читателей ежедневные газеты. Для Караджале это страшный удар. Ибо Караджале хорошо понимает, что скрывается за такими сообщениями. И в 1888 году, и в 1889-м, и в 1894-м правительство послало войска усмирять отчаявшиеся села. Караджале не сомневается, что теперь будет то же самое. И он не ошибся. Единственное, что никто не мог предусмотреть, — это размах событий.
