Элизабет Гаскелл - Жизнь Шарлотты Бронте
То, что у Шарлотты имело характер естественной привязанности, у Эмили приобретало свойства настоящей страсти. Одна моя собеседница, сама того не желая, высказалась с необыкновенной силой: по ее словам, «Эмили никогда не выказывала расположения ни к одному человеку; всю свою любовь она приберегала для животных». Беспомощность живого существа всегда вызывала отклик в сердце Шарлотты; свирепость, дикость, неподатливость – эти качества привлекали в животных Эмили. Сама Шарлотта, беседуя со мной о покойной сестре, сообщила, что многие черточки характера Шерли были списаны с нее, например манера читать, сидя на ковре, приобняв одной рукой за шею бульдога. Однажды Эмили хотела щедро напоить бродячую собаку, которая пробегала мимо, опустив голову и высунув язык, однако собака накинулась и укусила свою благодетельницу. Эмили, не потеряв присутствия духа, тут же направилась на кухню и, взяв там докрасна раскаленный итальянский утюг Тэбби, прижгла ранку. Об этом случае никто не узнал до тех пор, пока не миновала опасность: Эмили не желала тревожить более слабых духом родных. Все это выглядит как фантазия автора «Шерли», однако на самом деле Шарлотта всего лишь буквально записала (хотя, по-видимому, и сквозь слезы) то, что произошло с сестрой. Рыжий бульдог, названный в «Шерли» Варваром (который «не то ворчал, не то посапывал»), в хауортском пасторате именовался Сторожем: он был подарен Эмили. Однако вместе с подарком она получила и предупреждение. Сторож был преданнейшей собакой, когда имел дело со своими; но всякий ударивший его палкой или кнутом пробуждал в нем безжалостного зверя, и Сторож кидался на обидчика, норовя вцепиться ему в горло, и, если это удавалось, не выпускал, пока кто-либо из двух соперников не оказывался на пороге смерти. Находясь в доме, Сторож допускал такую провинность. Он очень любил пробраться наверх и растянуться всеми четырьмя короткими лапами на чьей-нибудь удобной кровати, покрытой тонким стеганым белым покрывалом. Чистота в пасторате поддерживалась неукоснительно, и эта привычка Сторожа настолько противоречила духу дома, что Эмили в ответ на возмущенные крики Тэбби пообещала побить Сторожа, невзирая на всю его свирепость, если он еще раз нарушит закон, – так жестоко, что он никогда больше не осмелится на подобный поступок. И вот наступил осенний вечер, когда Тэбби вошла и объявила Эмили – отчасти с торжеством, отчасти с трепетом и, несомненно, с гневом, – что Сторож бессовестно разлегся подремать на самой лучшей кровати. Шарлотта увидела, как Эмили побледнела; она хотела было вмешаться, но не решилась, и никто не решался. Когда Эмили бледнела, глаза ее начинали блестеть, а губы сурово сжимались. Она прошла наверх, а Тэбби и Шарлотта остались внизу, у начала лестницы, в сгущающейся тьме. Затем к ним спустилась Эмили, тащившая за собой упиравшегося задними лапами Сторожа, держа его за складку на шее; пес грозно рычал. Наблюдатели были бы рады что-нибудь сказать, однако не решались из боязни хотя бы на секунду отвлечь внимание Эмили от разъяренного животного. Эмили отпустила Сторожа, подтолкнув его в темный угол за лестницей; у нее не было времени схватить какую-нибудь палку, чтобы защититься от возможного прыжка, вместо этого она ударила кулаком прямо по красным разъяренным глазам прежде, чем пес успел прыгнуть. Она била его снова и снова, пока он, полуослепший и ошеломленный, не уполз на свое обычное место. Затем сама же Эмили положила на его опухшую голову примочки, причем великодушный пес ни разу не зарычал. С тех пор он проникся искренней любовью к Эмили. Во время ее похорон он шел впереди скорбящих, ложился спать у дверей ее пустой комнаты, издавал во сне стоны и так и не примирился – конечно, на свой, собачий, манер – с ее смертью. Когда же Сторож умер, то в свою очередь был оплакан оставшейся в живых сестрой его хозяйки. Будем же надеяться, как верят краснокожие индейцы, что Сторож воссоединился с Эмили и что, отдыхая, он дремлет там на мягкой белой постели, сотканной из снов, и когда пробуждается, то никто в мире теней уже не наказывает его.
Теперь становится понятно, что значили для Шарлотты эти слова: «Наша бедная кошечка умерла. Эмили очень огорчена».
Глава 13
Прогулки по вересковым пустошам в ту весну во многом способствовали улучшению здоровья сестер. Эмили и Шарлотта постоянно их совершали – «к полной погибели нашей обуви, однако, надеюсь, к лучшему для нашего самочувствия». Во время этих прогулок снова обсуждался старый план основания школы. Придя домой, сестры принимались шить рубашки для отсутствовавшего Брэнвелла и в тишине раздумывали о своем прошлом и будущем. В конце концов решение было принято.
Я собираюсь серьезно приняться за школу, точнее, взять к нам в дом некоторое количество учениц. Решившись на это, я начала с энтузиазмом их подыскивать. Я написала миссис *** (той даме, у которой Шарлотта жила в качестве гувернантки, прежде чем уехать в Брюссель. – Э. Г.), однако не спросила про ее дочь – этого я сделать не могла, – а просто сообщила ей о своем намерении. Я получила ответ от мистера ***, где выражалось сожаление – полагаю, искреннее – о том, что я не написала месяцем ранее. В этом случае, по его словам, они с радостью отправили бы ко мне свою дочь, а также дочь полковника С. Теперь же обе девочки обещаны мисс С. Я была немного расстроена этим письмом, но в то же время почувствовала и некоторое удовольствие: ведь я увидела знак одобрения в том обстоятельстве, что, если бы я написала раньше, они прислали бы сюда свою дочь. Признаться, меня томили подозрения, что никто не захочет отправлять своего ребенка учиться в Хауорт. Теперь мои подозрения отчасти развеялись. Я написала также миссис Б. и приложила к письму диплом, который мсье Эже вручил мне перед отъездом из Брюсселя. Ответа пока не было, я жду его с некоторым беспокойством. Вряд ли она поручит мне учить своих детей, но если это произойдет, то ведь она может порекомендовать других учениц. К сожалению, она знакома с нами очень поверхностно. Как только у меня появится уверенность, что в нашей школе будет хотя бы одна ученица, я отдам напечатать проспекты и начну ремонт в доме. Хорошо бы сделать все это еще до начала зимы. Плата за английское обучение и пансион, наверное, не превысят двадцати пяти фунтов в год.
Немного позднее, 24 июля того же года, она пишет:
Мое маленькое дело потихоньку продвигается. Я написала уже всем, к кому только могла обратиться, и даже к тем, к кому обратиться было нельзя, – миссис Б., например. К ней я тоже очень смело написала. Она исключительно вежливо выразила сожаление о том, что ее дети уже учатся в Ливерпуле. По ее словам, задуманное предприятие в высшей степени похвально, но она боится, что у меня возникнут трудности в его воплощении в связи с расположением школы. Таковы же были ответы почти от всех остальных. Я отвечала, что ее уединенное расположение в каком-то отношении имеет даже преимущества; что если бы школа находилась в большом городе, то я не смогла бы содержать учениц на столь скромные средства (миссис Б. заметила, что средства у меня очень скромные), но, поскольку мне не надо выплачивать арендную плату, я могу за полцены предложить тот же уровень образования, что и в дорогих школах. К тому же число учениц у нас будет небольшим, и мы можем посвятить каждой из них больше времени и заботы. Спасибо тебе за очень милую сумочку, которую ты мне прислала. Я отвечу тебе оригинальным образом – пришлю полдюжины рекламных проспектов школы. Используй их по своему усмотрению. Ты увидишь, что я остановилась на сумме в тридцать пять фунтов – она показалась мне чем-то средним, с учетом всех достоинств и недостатков нашего предприятия.
