Элизабет Гаскелл - Жизнь Шарлотты Бронте
В конце того же, 1843-го года упомянутые выше различные причины и поводы для волнений сошлись вместе таким образом, что мисс Бронте почувствовала: ее присутствие несомненно и безусловно требуется дома. Она достигла всех тех целей, которые заставили ее повторно приехать в Брюссель, а кроме того, больше не ощущалось обычного теплого отношения со стороны мадам Эже. Такое положение вещей, глубоко переживавшееся Шарлоттой, вынудило ее внезапно объявить хозяйке о своем намерении незамедлительно вернуться в Англию. И мсье, и мадам Эже, узнав о причине, точнее, о той части многих причин, которую она им раскрыла, – а именно о быстро ухудшающемся зрении мистера Бронте, – согласились, что решение вполне разумно. Однако, по мере того как приближалось время расставания с людьми и местами, где она провела столько счастливых часов, настроение мисс Бронте портилось. Ею овладело предчувствие, что она видит их в последний раз, и ее нисколько не утешали слова подруг о том, что Брюссель и Хауорт расположены не так уж далеко друг от друга и что добраться из одного в другой – не настолько невыполнимая задача, как можно заключить по слезам Шарлотты. Более того, строились планы, что одна из дочерей мадам Эже отправится в качестве ученицы в ту школу, открыть которую намеревалась Шарлотта. Чтобы помочь осуществлению этого плана, мсье Эже вручил ей нечто вроде диплома с датой и печатью «Athénée Royale de Bruxelles»183, который подтверждал, что мисс Бронте обладает превосходными навыками обучения французскому языку, прекрасно выучила французскую грамматику, овладела искусством писать сочинения и, более того, усвоила в теории и на практике наилучшие методы преподавания. Этот диплом был выдан 29 декабря 1843 года, а 2 января 1844 года Шарлотта прибыла в Хауорт.
23 числа того же месяца она писала Э.:
Теперь, когда я вернулась домой, все спрашивают меня, что я собираюсь делать. И все ждут, что я немедленно займусь открытием школы. По правде говоря, это именно то, чем я хотела бы заняться. Я хочу этого больше всего на свете. У меня довольно денег, чтобы взяться за дело, и, надеюсь, теперь я обладаю достаточными знаниями и умениями, чтобы надеяться на успех. Однако я никак не могу заставить себя сделать шаг навстречу жизни и взять в руки то, что находится в пределах досягаемости и что я так долго старалась достичь. Ты спросишь – почему? Дело в папе: он, как ты знаешь, сильно постарел и, как это ни печально сообщать, теряет зрение. Несколько месяцев меня преследовала мысль, что мне не следует покидать его, и теперь я чувствую, что было бы слишком эгоистично оставить его (по крайней мере до тех пор, пока не вернутся Брэнвелл и Энн) ради собственных интересов. С помощью Божьей я постараюсь смирить свои желания и буду ждать.
Я с тяжелым сердцем покинула Брюссель. Думаю, что никогда, до самой смерти не забуду, как трудно мне было расстаться с мсье Эже. Мне было так жаль огорчить того, кто сделался для меня искренним, добрым и бескорыстным другом. При прощании он вручил мне диплом, подтверждающий мои знания и навыки как учительницы, скрепленный печатью Королевского Атенеума, где он преподает. Я была также удивлена тем сожалением, которое выразили мои бельгийские ученицы, когда узнали, что я собираюсь уехать. Вот уж чего я совершенно не ожидала, зная их флегматическую природу. <…> Не знаю, знакомо ли тебе это чувство, но мне теперь по временам кажется, будто всё во мне, за исключением нескольких старых дружеских привязанностей, совершенно изменилось; то, что прежде воодушевляло меня, теперь стало безвольным и сломленным. У меня теперь меньше иллюзий, мне хочется предпринять некое мощное усилие и занять определенное место в жизни. Хауорт кажется таким уединенным, тихим уголком, совершенно оторванным от мира. Я больше не считаю себя молодой, ведь мне скоро исполнится двадцать восемь, и мне надо трудиться и бороться с грубой действительностью, как это делают другие. Однако пока что, до поры, мне нужно сдерживать эти чувства, и я постараюсь так и поступить.
Разумеется, жившие вдали от дома брат и сестра воспользовались выходным днем, чтобы поприветствовать вернувшуюся Шарлотту, а затем через несколько недель она посетила свою дорогую подругу в Б. Здоровье мисс Бронте было далеко не блестящим, и поездка длиной всего в четырнадцать миль сильно утомила ее.
Вскоре после возвращения в Хауорт Шарлотта написала письмо одному из членов того семейства, где она гостила. Среди прочего там есть такой пассаж: «Наша бедная кошечка проболела два дня и вот буквально сейчас умерла. Ужасно грустно видеть даже животное без признаков жизни. Эмили очень огорчена». Следует остановиться подробнее на тех качествах характера двух сестер, о которых здесь говорится. Шарлотта всегда была необыкновенно привязана к бессловесным тварям, и те всегда инстинктивно отвечали ей взаимностью. Присущее мисс Бронте преувеличенное мнение о своих недостатках и неверие в лучшее будущее, отчего она не могла доверять человеческим чувствам и, соответственно, отвечать на их проявления, делали ее скованной и сдержанной в общении со взрослыми и даже с детьми. Это неверие в свою способность внушать другим любовь мы видели в эпизоде, когда Шарлотта выражает удивление тем, что бельгийские ученицы расстроены ее отъездом. Однако при всем том Шарлотта всегда была расположена к животным, ее слова и даже тон голоса, когда она к ним обращалась, отличались нежностью и заботой; она сразу замечала и малейшие признаки отсутствия любви к животным со стороны других людей. Читатели «Шерли», вероятно, помнят одно из испытаний, которому героиня подвергает своего возлюбленного.
Нет, а уж если бы попалась, то знаете, у каких правдивых советчиков попросила бы я совета? <…> …у босоногого мальчугана-ирландца, что приходит к моим дверям просить подаяния; у мышки, что украдкой вылезает из норки; у птицы, что в снежную стужу стучит клювом в мое окно, прося бросить ей крошку; у собаки, что лижет мне руки и сидит у моих ног. <…> У нас в доме есть старый пес и черная кошка. И я знаю человека,[9] на коленях у которого обязательно усядется эта кошка или влезет к нему на плечо и с мурлыканьем начнет тереться о его щеку, а стоит ему показаться во дворе, как старый пес вылезает из своей конуры, и машет хвостом, и визжит от радости. <…> Ласково поглаживает кошку, позволяя ей расположиться как можно удобнее, а если встанет, то осторожно поднимет ее и опустит на пол, но никогда не отбросит грубо; так же и с собакой – он посвистит ей и приласкает ее.
То, что у Шарлотты имело характер естественной привязанности, у Эмили приобретало свойства настоящей страсти. Одна моя собеседница, сама того не желая, высказалась с необыкновенной силой: по ее словам, «Эмили никогда не выказывала расположения ни к одному человеку; всю свою любовь она приберегала для животных». Беспомощность живого существа всегда вызывала отклик в сердце Шарлотты; свирепость, дикость, неподатливость – эти качества привлекали в животных Эмили. Сама Шарлотта, беседуя со мной о покойной сестре, сообщила, что многие черточки характера Шерли были списаны с нее, например манера читать, сидя на ковре, приобняв одной рукой за шею бульдога. Однажды Эмили хотела щедро напоить бродячую собаку, которая пробегала мимо, опустив голову и высунув язык, однако собака накинулась и укусила свою благодетельницу. Эмили, не потеряв присутствия духа, тут же направилась на кухню и, взяв там докрасна раскаленный итальянский утюг Тэбби, прижгла ранку. Об этом случае никто не узнал до тех пор, пока не миновала опасность: Эмили не желала тревожить более слабых духом родных. Все это выглядит как фантазия автора «Шерли», однако на самом деле Шарлотта всего лишь буквально записала (хотя, по-видимому, и сквозь слезы) то, что произошло с сестрой. Рыжий бульдог, названный в «Шерли» Варваром (который «не то ворчал, не то посапывал»), в хауортском пасторате именовался Сторожем: он был подарен Эмили. Однако вместе с подарком она получила и предупреждение. Сторож был преданнейшей собакой, когда имел дело со своими; но всякий ударивший его палкой или кнутом пробуждал в нем безжалостного зверя, и Сторож кидался на обидчика, норовя вцепиться ему в горло, и, если это удавалось, не выпускал, пока кто-либо из двух соперников не оказывался на пороге смерти. Находясь в доме, Сторож допускал такую провинность. Он очень любил пробраться наверх и растянуться всеми четырьмя короткими лапами на чьей-нибудь удобной кровати, покрытой тонким стеганым белым покрывалом. Чистота в пасторате поддерживалась неукоснительно, и эта привычка Сторожа настолько противоречила духу дома, что Эмили в ответ на возмущенные крики Тэбби пообещала побить Сторожа, невзирая на всю его свирепость, если он еще раз нарушит закон, – так жестоко, что он никогда больше не осмелится на подобный поступок. И вот наступил осенний вечер, когда Тэбби вошла и объявила Эмили – отчасти с торжеством, отчасти с трепетом и, несомненно, с гневом, – что Сторож бессовестно разлегся подремать на самой лучшей кровати. Шарлотта увидела, как Эмили побледнела; она хотела было вмешаться, но не решилась, и никто не решался. Когда Эмили бледнела, глаза ее начинали блестеть, а губы сурово сжимались. Она прошла наверх, а Тэбби и Шарлотта остались внизу, у начала лестницы, в сгущающейся тьме. Затем к ним спустилась Эмили, тащившая за собой упиравшегося задними лапами Сторожа, держа его за складку на шее; пес грозно рычал. Наблюдатели были бы рады что-нибудь сказать, однако не решались из боязни хотя бы на секунду отвлечь внимание Эмили от разъяренного животного. Эмили отпустила Сторожа, подтолкнув его в темный угол за лестницей; у нее не было времени схватить какую-нибудь палку, чтобы защититься от возможного прыжка, вместо этого она ударила кулаком прямо по красным разъяренным глазам прежде, чем пес успел прыгнуть. Она била его снова и снова, пока он, полуослепший и ошеломленный, не уполз на свое обычное место. Затем сама же Эмили положила на его опухшую голову примочки, причем великодушный пес ни разу не зарычал. С тех пор он проникся искренней любовью к Эмили. Во время ее похорон он шел впереди скорбящих, ложился спать у дверей ее пустой комнаты, издавал во сне стоны и так и не примирился – конечно, на свой, собачий, манер – с ее смертью. Когда же Сторож умер, то в свою очередь был оплакан оставшейся в живых сестрой его хозяйки. Будем же надеяться, как верят краснокожие индейцы, что Сторож воссоединился с Эмили и что, отдыхая, он дремлет там на мягкой белой постели, сотканной из снов, и когда пробуждается, то никто в мире теней уже не наказывает его.
