Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской
Настоящая, проверенная человеческая дружба имеет свои законы. Его самоотверженное ко мне отношение, реальная помощь в тяжелые минуты моей жизни, когда я длительно, а иногда и безнадежно болела, его полное бескорыстие — все это создало самую прочную, светлую, ничем не омраченную дружбу.
Мы похоронили наших матерей рядом, и я знаю, что, пока будет жив он или его брат, Василий Сергеевич Богданович, могила моей матери, на 41-м участке Немецкого кладбища на Введенских горах, не будет забыта, об этом говорят два белых больших, совершенно одинаковых креста на двух могилах
Друг с большой буквы, Илья Сергеевич с любовью и интересом относился к моим писательским и музыкальным начинаниям. Он подгонял меня как только мог (заставляя часто писать о том, чего я не хотела оглашать).
Таким путем появились все пять тетрадей «Жизни некрасивой женщины», после чего уже пошли фрагменты из моей жизни.
Но вот однажды среди книг, которые мне приносил Илья Сергеевич попался роман писателя восемнадцатого века Шо-дерло де Лакло. Назывался он «Роман в письмах».
Не знаю, служили ли материалом для писателя подлинные письма, или его гении мог так живо перевоплощаться в людей разного пола, возраста и характера, чтобы создать переписку, в которой развернулся такой живой роман, но я поняла, что мне не надо быть писателем для того, чтобы написать подобное произведение. Я поняла, что письма Владимира, ожив, могут стать таким же романом.
Я задалась целью писать только о том, что подтверждалось письмами Владимира и извлечениями из моего девичьего дневника. Но и так получилось недостаточно правдоподобно.
Письма моей матери, «Манкашихи», Дубова и Львова я писала от себя, приноравливая их к тем событиям, которые происходили, к тем разговорам, чувствам и отношениям, которые имели место между всеми действующими лицами.
В истории моей жизни я всегда следовала девизу: лучше умолчать, но только не солгать!..
Завязка этого романа была во много раз сложнее. Мною опущено много событий. Владимир жил у нас не два и не три месяца, а год. Однажды, например, он в погоне за мамой, увозившей меня, примчался на мотоцикле в Петровское и хотел убить маму. Увидя его резкое движение, я инстинктивно схватила на лету его руку, в которой, оказалось, он держал револьвер, предотвратив этим выстрел, направленный в маму.
Очень много событий разыгрывалось также между моими друзьями, но я не включила их, поскольку они не упомянуты в письмах Владимира.
Связка любимых писем лежала с 1921-го по 1954-й. Лежала в полном порядке: записка к записке, письмо к письму. Лежала свято и неприкосновенно, пока через тридцать три года я не разрознила этот порядок и не сделала эти тайные строки любви документами моей повести.
Не скрою, весь период написания повести я ходила точно в бреду, окруженная тенями, отравленная вновь ожившим, обессиленная и больная от тех образов, которые сама воскресила и вызвала к жизни.
Воля заставляла мой ум четко работать, холодно уточнять все до мельчайших подробностей и, роясь в заветном и дорогом, отыскивать то или иное отображение, чтобы, вынув его на свет, представить из тьмы как документ.
С одной стороны, я страдала, с другой — была охвачена сладостным волнением творчества, чудом перевоплощения этой пачки писем в связное повествование…
История одной картины
В 1924 году, после длительной разлуки с моей матерью, я вернулась из Ленинграда в Москву. Мне было двадцать лет, и я была уже вдовой (мой муж, военный летчик Н. А. Васильев, разбился на испытательных полетах) и уже успела похоронить моего маленького сына — Игоря.
Приехав, я прямо с вокзала бросилась к Пряникам (бывшим миллионерам Прянишниковым) в Староконюшенный переулок. Знакомый мне с детства деревянный дом был битком набит новыми жильцами, поселившимися по уплотнению.
После смерти Каваныча около Тинны и Тинныча остался один преданный им Степан Николаевич Мелиссари. Панайот Концампопуло уехал за границу. Все приживальщики, увидя Пряников бедными и беспомощными, разбежались. Коля-Колька уехал в деревню и сделался председателем колхоза, а Аннушка хотя и осталась под одной кровлей с прежними благодетелями, но жила самостоятельно, имела отдельную комнату и, питаясь на продукты, присылаемые Колей-Колькой из деревни, равнодушно наблюдала, как ее прежние «баре» голодают. Кроме того, она подстораживала их смерть, зная, что кое-что у них еще сохранилось.
Я нашла Пряников в двух смежных комнатах, где они теперь жили. Тинна в грязном военном френче, в штанах, заправленных в сапоги, обрюзгшая, отекшая от голода, с грязными, немытыми ушами, вся перепачканная сажей, топила железную печку-«буржуйку», из которой дым валил обратно. Огонь она поддерживала какими-то кипами бумаг, которые в пачках стояли на полу.
— Это из парикмахерской, — пояснила она мне, — Володю (Тинныча) уже давно выгнали из Музея Революции, где он служил старшим архивариусом. Написал в анкете, поданной ему для перерегистрации, что он религиозен. Теперь он служит в парикмахерской и подсчитывает, кто сколько побрил бород и подстриг голов. Зато имеет топливо: ему отдают ненужные учетные карточки. — И, говоря это, бывшая миллионерша запихнула в печку очередную кипу бумаг, отчего сизый едкий дым повалил еще яростнее.
Мелиссари, у которого жена и сын уехали в Грецию, самопожертвование и преданно любя Пряников, остался около них. Он готовил еду, мыл посуду, если было надо — стирал. Когда я пришла, его не было: он ушел на Смоленский рынок, на толкучку, менять какое-то старье на хлеб и картошку.
Тинна рассказала мне, что моя мать устроилась очень хорошо и почти ежедневно заходит к ним, но адреса моей матери она почему-то не дала.
В этот вечер мое свидание с матерью состоялось — она пришла к Пряникам и принесла им какую-то провизию. Мама имела счастливый вид; она служила у человека, занимавшего очень большой пост.
— Он большое лицо в Реввоенсовете, — сказала она, — и живет на широкую ногу.
— Кто же он?
— Если я назову тебе его имя, ты будешь крайне удивлена.
— Но я сгораю от любопытства, мама.
— Это Сергей Николаевич Беляев, бывший репетитор Славчика.
— Сергей Николаевич?! — Я действительно была поражена, и в то же время мне почему-то стало не по себе. Сергей Николаевич! Каким образом он мог попасть в Реввоенсовет?.. Сейчас же в моей памяти ярко встало прошлое.
Мы узнали Беляева в 1913 году, когда мой брат поступил в Лицей Цесаревича Николая. Увлеченный военщиной и созданием своего «лермонтовского эскадрона», Вячеслав плохо успевал в науках, и тогда в качестве репетитора в нашем доме появился Сергей Николаевич. Он был удобен еще тем, что одновременно был «тутором», т. е. классным воспитателем лицея. Мама настолько доверяла ему своего любимца сына, что посылала их вместе за границу. В этом случае Сергей Николаевич играл при Вячеславе роль гувернера. В нем было столько же воспитания, сколько развязности, он ввел в наш дом свою жену Елену Ивановну, очень милую, славную женщину, и быстро стал в нашем доме «своим» человеком. Внешне он был типичный фат: зализанный «по-макслиндеровски» прямой пробор с зачесами на лоб, изысканные манеры, привычка щуриться, растягивать слова, как-то особенно при ходьбе, с вывертом, играть тросточкой — во всем этом было что-то пшютовское. Он даже одно время вместо пенсне вставлял в глаз монокль. В уме и в образовании Беляеву отказать было нельзя. Кроме того, он был дворянин, и представить его в 1924 году каким-то начальником в Реввоенсовете мне никак не удавалось.
