Ольга Приходченко - Я и ты
– Ты знаешь Зайцева? Откуда?
– Мы соседи. Замечательный парень, обожает блинчики с мясом моей свекрови, такие здесь не попробуешь. Хотите, я вас повеселю, расскажу, как мы с ним сюда проникли без всяких пропусков?
Домой я явилась вдребадан пьяная и прокуренная, даже не очень помнила, как дошла. Вся остальная компания еще куда-то понеслась. Свекровь только пожала плечиками:
– Ну, ты даешь, красавица, муж в командировке, а ты загуляла…
– Я на кинофестивале была и, между прочим, не одна, а с соседом твоим любимым, из «ихних».
Нас, к сожалению, жизнь раскидала. Зайцев переехал на Старый Арбат. Мы все трогательно прощались, свекровь даже всплакнула, просила его хоть изредка заходить. На память Слава подарил нам автопортрет, написанный маслом, ему на нем лет двадцать пять. И хотя сейчас Вячеславу Михайловичу намного больше, для меня он все такой же живчик, редкостной широкой души человек, молодой, энергичный, задиристый в своих неиссякаемых фантазиях в творчестве, которое приносило ему не только радость, но и, чего только не было, незаслуженные переживания, рано посеребрившие его волосы.
Смотрю на этот автопортрет, который висит теперь совсем в другом месте, и благодарю судьбу, что подарила нам, хоть и ненадолго, возможность такого редкостного общения.
Кто у Мертвого выходит?
Неугомонное время стремительно рвется вперед, подобно бегуну-спринтеру, оставляя за плечами год за годом. Уже я и сама съехала из дома, где мы соседствовали со Славой Зайцевым. Я не очень почувствовала переезд. Жила на Арбате, теперь в Хамовниках. И отсюда до Кремля рукой подать. Да и новый для меня переулок, как ни крути, из арбатских.
Я уже ощущала себя полноценной москвичкой и, как и коренные жители, с радостью воспринимала перемены в городе. Приближалась Олимпиада, и – о, чудо! – судьба преподнесла такой редкостный подарок, который мало кому выпадает: быть чуть ли не в ее эпицентре, ведь Лужники тоже совсем рядом, в нескольких троллейбусных остановках.
Год в канун Игр мчался с бешеной скоростью, как то самое неугомонное время. Столица преображалась. Спортивные сооружения, конечно, не росли столь быстро, как грибы после дождя, но все равно темпы радовали. Еще вчера, глядя на недостроенные объекты, казалось, вряд ли они будут сданы в срок. И тогда сжималось сердце: неужели не успеем, неужели провалим? Но Москва на то и Москва, всеобщая народная любимица и героиня, – никогда не сдавалась! Вспомните слова из ее гимна: «И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась ее голова…»
Вся страна жила предстоящей Олимпиадой, помогала своей столице как могла. Такого единодушного подъема не было, пожалуй, со времен Великой Отечественной войны. Стройки, в окружении огромного числа подъемных кранов и в ярком свете прожекторов и огней сварки, ночами были похожи на феерические далекие галактики. Столица молодела, прихорашивалась, широко открывала свое красивое лицо всему миру. Понятие «старая Москва» к ней совсем не стало подходить, если только речь не шла об истории. Чистились дворы и украшались улицы. Заиграли витрины магазинов, наполненные невиданными дефицитами – салями в сказочной упаковке из Финляндии, конфитюрами, поступавшими из Болгарии и Венгрии. Вместо унылых плакатов повсюду появилась яркая реклама. Самым привлекательным для всех стало изображение милого жизнерадостного медвежонка. Символ Олимпиады-80, он стал любимой игрушкой не только детей, но и взрослых.
А уж гости из-за рубежа… Я их наблюдала на Старом Арбате. Они разношерстной толпой носились по нему, сметали с прилавков произведения народных промыслов и, конечно, сувениры с олимпийской символикой. Черт возьми, не напасешься на всех! В фаворитах были матрешки, гжель и только что приобретенные и сразу напяленные на голову, хотя и явно не по сезону, меховые шапки или военные ушанки и фуражки. Кое-кто щеголял и в гимнастерках, полагая – вот он писк моды, а не какой-то там Кристиан Диор или Версачи.
И это за год до Игр, а что же тогда будет на самих Играх? Будет большой праздник, и мне, молодой москвичке, посчастливится надышаться его атмосферой, стать его частицей, пережить многие радостные мгновения.
А пока радостные мгновения мне доставляет квартира, куда я переехала и где теперь автопортрет Зайцева украшает стену коридора. Квартира была небольшой, но мне тогда она казалась верхом блаженства и пределом мечтаний. Еще бы – такой район! На углу переулка – Дом ученых, вплотную примыкает к нему тогдашний Ленинский исполком. Владислав Дмитриевич Новожилов, его председатель, оказался человеком слова. Когда меня принимали на работу в районную плодо-овощную контору отвечать за экономику, он предупредил: участок сложный, народ надо кормить, и Олимпиада грядет, и больниц и клиник на одной Пироговке полно, и Кремль на нашей территории. В общем, золотых гор не обещали, но обнадежили улучшить жилищные условия, если поднимем контору из низов наверх, выведем в число лучших, сработаем без убытков. Представится возможность – даже квартиру со временем могут дать. Вспоминаю то время, работали как проклятые, сама я белого света не видела, никаких выходных, но контору постепенно перестали долбать на разных совещаниях в Моссовете, а потом и в пример начали ставить.
Дом в середине переулка Николая Островского (он тогда так назывался) был построен в начале прошлого столетия и, как и многие дома в округе, именовался доходным; домовладельцы прибыль с них неплохую имели. Незадолго до нашего переезда его реконструировали, перестроили, избавившись от коммуналок. Средств украсить, придать что-то свое, оригинальное хватило только для фасада, выходящего на улицу, а во двор смотрели голые кирпичные стены, даже не оштукатуренные. Архитектурными изысками дома эти не отличались, Москву не украшали – в отличие от более старинных особняков дворянских, княжеских и купеческих фамилий, которые в советскую эпоху смотрелись (да и сейчас смотрятся), как филигранно отшлифованные бриллианты среди не касавшихся еще руки искусного ювелира алмазов. Таких зданий-алмазов, по большей части четырех-и пятиэтажных, здесь тоже было достаточно, туристические экскурсии не обделяли их своим вниманием.
Так выглядит центр и моей родной Одессы, за что ее причисляют к мировым архитектурным красавицам. Я была вне себя от счастья. Как же мне повезло! Скажите на милость, какой подарок судьбы: иметь возможность плутать по лабиринтам этих уютных, насыщенных особым ароматом истории, узких улочек, где можно заблудиться, словно в густом лесу (ощущение, что сложный кроссворд разгадываешь), и видеть всю эту прелесть. Сколько ни смотри – все равно никогда не насмотришься. Вроде прежде и жила рядом, но редко сюда заглядывала, все больше в другую сторону, на Воздвиженку и Моховую. У меня еще долго болела шея, едва не свернула ее, ведь, когда гуляла или в троллейбусе ехала по Кропоткинской (сейчас – Пречистенка), только успевала крутить головой направо-налево, глазея на очередное зодческое сокровище, которыми изрядно одарили старую добрую и теплую Москву. Это не величественная, но вместе с тем холодная красота Петербурга; Петра творенье все-таки европейский град, а Москва со своей купеческой стариной Замоскворечья, церквами и монастырями (один Новодевичий или Елоховская церковь чего стоят, не говоря уже о кремлевском ансамбле) – нашенская, русская.
А вот и моя остановка – Дом ученых. Дверь троллейбуса распахнулась, а я, как поет Иосиф Кобзон, все стою, глаз не отвожу. Водитель, будто чувствуя мое настроение, не спешит трогаться. Только легонькое подталкивание сзади стоящей старушки выводит меня из полусна и заставляет вздрогнуть:
– Вы что, у Мертвого не выходите?
Как я не свалилась со ступенек троллейбуса от такого вопроса, сама не знаю. На привидение пожилая дама совсем не была похожа. Худенькая, с открытым русским лицом, аккуратно подобранными прядями волос под видавшей виды шляпкой. Ее темно-коричневое полупальто, судя по всему, тоже немало повидало на своем веку, из-под него выглядывала темно-синяя юбка. Тоненькие ноги в чуть-чуть приспущенных фильдеперсовых чулках заканчивались аккуратно зашнурованными полуботиночками незапамятных времен.
Старушка замахала руками:
– Ах, я совсем с ума сошла, наверное, напугала вас. Извините Бога ради, сама не знаю, что мне в голову взбрело. Я все по-старому называю, а по-новому не помню, в голове никак не держится.
Я помогла ей спуститься с подножки троллейбуса, она поблагодарила, обернулась и кивнула в сторону дома на другом углу переулка.
– Сейчас здесь дипломатов обслуживают, а когда-то Айседора Дункан жила. Бывало Есенин к этому дому на извозчике подкатит и, наверное, хмельной, как гаркнет на всю улицу своим раскатистым голосом: голубчик, у Мертвого останови!
Старушка еще раз извинилась и, поклонившись, растворилась в дверях небольшого магазинчика, в доме на углу Всеволожского переулка (там сейчас какое-то подразделение таможни).
