Александр Ливергант - Генри Миллер
Тем временем у Миллеров ожидается прибавление. В середине 1940-х Миллер, чьей дочери от первого брака уже двадцать пять (больше, чем жене), вновь, спустя четверть века, становится молодым отцом. В ноябре 1945 года у него рождается дочь, которую родители называют именем отца (а также деда по матери и прадеда по отцу) — Вэлентайн и в которой отец души не чает. «Огромные темные глаза, славянская внешность, безупречно сложена. Умна как черт», — с гордостью сообщает он Хантингтону Кэрнзу, недавно назначенному хранителем вашингтонской Национальной галереи. «Хожу с ней по дому и распеваю ей песни», — сообщает он Фаули, которого просит быть крестным отцом Вэлентайн. «Блаженно спит день-деньской, — пишет он Лафлину. — Не издает ни единого звука». Об этом же — Дарреллу: «Это ангел. Все время спит. Хлопот никаких. Я в нее безумно влюблен». Не безумно Миллер влюблен не бывает. Тремя же годами позже, когда у Миллеров в Биг-Суре уже свой собственный дом, тот самый, который продала им Джин Уортон, появляется второй ребенок — сын с двойным именем Генри Тони — вот с ним хлопот не оберешься. «Каждое утро, ровно в 6.20, кричит петух, — пишет Миллер в „Книгах в моей жизни“. — Петух — это мой маленький сын Тони. С этого мгновения у меня нет ни минуты покоя. Часто день мой начинается с того, что я меняю ему пеленки или кормлю натертыми сухариками…»
У счастливого отца дел теперь и в самом деле прибавляется, хотя образцовая жена являет собой, в чем ни у кого никогда не было ни малейших сомнений, и образец матери: она по-прежнему безупречно справляется с домашним хозяйством и детьми и при этом зорко следит, чтобы не простаивал и Миллер. К прежним семейным разногласиям (свобода versus[77] ответственность) прибавляются противоречия между супругами в вопросе воспитания дочери; противоречия прямо-таки антагонистические. Лепская, понятно, — за жесткий курс, Миллер же создает дочери «режим наибольшего благоприятствования», старается поменьше ее «воспитывать» и побольше баловать, чем, естественно, вызывает недовольство супруги, которая с неизменной улыбкой Чеширского кота не устает читать мораль и отцу, и дочери. Дочь же — свет в окошке. И, кажется, — единственный. Света, впрочем, становится все меньше. «Дитя — единственный яркий луч в моей теперешней жизни, — пишет Миллер Фаули летом 1947 года. — Только что избавился от шести человек, которые удостоили меня визита на выходные… Сейчас я больше всего нуждаюсь в уединении — увы, недостижимом». На жену Миллер не жалуется, но от кого он ищет недостижимого уединения — понятно.
И отчет Миллера Дарреллу о своей жизни образца 1951 года тоже не столь безмятежен, как семью годами раньше, оптимизма за годы третьего брака стало с очевидностью меньше, усталости и раздражения — больше. «Иногда до завтрака я копаюсь в саду, как хороший китайский крестьянин. Покончив с завтраком, бегу в кабинет и начинаю разбирать почту… Как же я ненавижу эти письма от студентов колледжа… их вопросы, их просьбы — это тихий ужас! Есть ли что-нибудь более бесполезное, чем университетская диссертация?! Пустая трата времени и энергии!.. До захода солнца я обычно отправляюсь на прогулку с детьми. Если ухожу один, то домой несусь рысью… Только в лесу я чувствую себя по-настоящему свободным… Некоторые дни напрочь пропадают из-за посетителей… Многие из них даже не читали моих книг…» Эти два письма — Фаули и Дарреллу — похожи. И по тону, и по содержанию. Что в семье непорядок, подметила и Анаис Нин, побывавшая в Биг-Суре проездом в сентябре 1947 года и записавшая в дневнике: «Лепская помалкивала… Между ними напряжение. Генри явно не хватает эмоциональности и теплоты, он чувствует себя не в своей тарелке». Подобная «разность потенциалов» бросается в глаза любому посетителю, даже если он провел в доме Миллеров всего несколько минут.
Не внушают оптимизма не только проблемы внутрисемейные, но и, так сказать, внешние. В статьях в СМИ вроде эссе Милдред Эдди Брэди в «Харперс мэгэзин» «Секс и анархия в Биг-Суре» Миллер изображается «духовным лидером декадентствующей богемы Западного побережья», призывающим свою паству к разрыву с Церковью, государством и семьей и превозносящим секс как «источник индивидуальной свободы в обреченном на гибель коллективном мире». В том же тоне выдержаны и статьи Клинта Мошера в «Сан-Франциско экзэминер», и Харрисона Смита в «Субботнем обозрении». «Отшельник-пророк», утверждают авторы этих статей, основал некую таинственную колонию, чуть ли не секту, где царят «тотальная анархия», «культ примитивного секса». Впрочем, нет худа без добра: все мыслимые и немыслимые обвинения, обрушившиеся на «отшельника-пророка», явились, как это нередко бывает, неплохой для него рекламой: скромные тиражи его книг стали неуклонно расти. Были в создавшемся положении, разумеется, и минусы. Репортеры, которых Миллер сторонился как мог (зато они «не сторонились» его), бодро перенесли эпизоды из его книг на вполне добродетельный быт в Биг-Суре и добились того, что в «колонию», где, по слухам, наркоманы день-деньской предаются всевозможным сексуальным извращениям и — заодно — проклинают Америку, потянулись охочие до «клубнички» «паломники». Что, понятное дело, тоже не способствовало ни укреплению семейных отношений, ни углубленному писательскому труду.
На литературу времени остается совсем немного. В воспоминаниях Миллера о Биг-Суре конца 1940-х мы постоянно встречаем словосочетания: «порываюсь писать», «на работу остается не больше двух часов в день». И тем не менее именно этим временем датируются два принципиально важных для Миллера произведения; в 1947 году писатель перерабатывает и выпускает в «Нью дайрекшнз» «Убить убийцу», а также растянувшееся почти на 100 страниц эссе «Помнить, чтобы помнить».
«Помнить, чтобы помнить» — своеобразный эпилог к «Кондиционированному кошмару», воспоминание о путешествиях по Франции. Путешествиях, окрашенных, в отличие от американских, в радужные, светлые, ностальгические тона. Рефреном очерка служит фраза, которую не раз повторял Фред Перлес: «Наша миссия в том, чтобы помнить». И Миллер не забывает Францию, которую буквально во всем противопоставляет нелюбимой Америке: «Я никогда не беспокоюсь за Францию. Волноваться за Францию — все равно что волноваться за земной шар. Все, что французское, — нетленно… Франция стала для меня матерью, любовницей, домом и музой». Всем тем, чем так и не стала для него Америка…
А тут еще одна напасть: летом 1947 года Миллер с раздражением пишет Дарреллу, что вот-вот на его голову свалится напросившийся в гости астролог Конрад Морикан; астрологический прогноз, тем более благоприятный, — вещь стоящая, но в маленьком доме на краю света гостям, тем более долгосрочным, рады не слишком; вот и Морикан, приехавший-таки в Калифорнию в декабре 1947 года, становится «дьяволом в раю», как назвал Миллер небольшую, но весьма ядовитую книжку о затянувшемся пребывании в Биг-Суре старого парижского друга.
