Ольга Клюйкова - Маленькая повесть о большом композиторе, или Джоаккино Россини
Поводом для обвинения в безделье был отход от сочинения опер. Но это не значило, что он перестал сочинять. Как раз в июне 1835 года Джоаккино объединяет для издания ряд камерных сочинений, созданных для вечеров в его доме за прошедшие несколько лет. В результате получился сборник «Музыкальные вечера» из двенадцати очаровательных вокальных пьес – восьми арий и четырех дуэтов. Слова для пяти из них были взяты из поэзии Метастазио, а остальные сочинил автор либретто «Пуритан» граф Карло Пеполи. Нет, искусство прославленного маэстро не умерло, его лира по-прежнему звонка и мелодична. Сколько естественности, истинного изящества и подкупающей красоты звучит в этой музыке! Отточенность формы, изысканность гармонии, очарование мелодии, глубокая народная основа – вот те особенности, которые отличают это создание. Здесь и упоение радостью жизни, и романтический восторг, и живописные картинки природы…
В ту пору Россини уделял много внимания эстетическим проблемам. Он размышлял о сущности искусства, его задачах, формах и средствах. Вдумчивым собеседником оказался его друг Дзанолини, который нередко сопровождал композитора в его прогулках по парижским бульварам. Конечно, о многом говорили в часы прогулок, и рассуждения Россини о музыке произвели на друга такое яркое впечатление, что тот изложил их в очерке «Прогулка в обществе Россини». Кроме того, адвокат первым создал биографию маэстро еще при его жизни, расширив и дополнив ее после смерти композитора.
В сентябре 1835 года происходит событие, до глубины души потрясшее Россини: умирает его молодой друг Беллини. В то время Джоаккино уже был слегка простужен, но не мог себе представить того, чтобы не ходить на похороны. Он «хотел присутствовать на церемонии, пока не отзвучит последнее слово на могиле Беллини». Буквально за несколько недель маэстро организовал подписку на сбор средств для племянника безвременно угасшего композитора. Однако, несмотря на затраченную энергию, подписка подвигалась не очень активно, и ему иногда приходилось буквально «брать за горло», как писал певец Торелли.
Новый 1836 год принес с собой окончание тяжбы Россини с правительством. Контракт с «Королевской академией музыки и танца» был расторгнут, оставаться в Париже уже не имело смысла. И хоть и привык Джоаккино к сутолоке его улиц и бульваров, к своим парижским друзьям, к «Театр Итальен», которому всегда уделял много внимания, но сильно тянуло на родину. Однако неожиданное приглашение на свадьбу в семье Ротшильдов, известных банкиров, и связанное с этим путешествие в Бельгию и Германию внесли свои коррективы в планы маэстро. Предпринятая поездка подарила массу новых впечатлений: прекрасная природа, памятники старины, величественные соборы. Одновременно эта занимательная экскурсия явилась и наглядной демонстрацией повсеместной популярности итальянского композитора – везде его с восторгом приветствовали музыканты и любители музыки. В Брюсселе оркестранты городского театра устроили импровизированый концерт у гостиницы, в которой остановился Россини. Во Франкфурте-на-Майне поклонники таланта маэстро приветствовали его роскошным банкетом, на котором был исполнен на 4 голоса мотив молитвы пилигрима из оперы «Граф Ори», но с другими словами, написанными к этому случаю и прославляющими знаменитого гостя. Такое пристальное внимание заставило Джоаккино иногда отправляться для ознакомления с достопримечательностями инкогнито. Таким образом он посетил Антверпен.
Во Франкфурте Россини пробыл неделю, окруженный вниманием и обожанием. В доме Фердинанда Гиллера, где Россини всегда был желанным гостем, собирались музыканты и артисты. Все хотели слышать его суждения и шутки, каждый хотел знать его мнение о музыке и ее направлениях развития, каждый хотел перекинуться с ним хотя бы парой фраз. Всеобщее возбуждение было сильным, невозмутимое спокойствие хранил только Россини. Он был, как всегда, любезен, остроумен и… снисходителен. Но в этой снисходительности не было унизительного для окружающих самомнения, а проявлялась она через доброжелательность и мудрость.
Именно здесь состоялось знакомство его с Феликсом Мендельсоном. Их встречи во время пребывания Россини во Франкфурте неоднократно повторялись. Фердинанд Гиллер вспоминал, «как Феликс, преодолевая внутреннее сопротивление, все же каждый раз вынужден был покоряться импозантной любезности маэстро, который, стоя у инструмента, слушал с самым неподдельным интересом и свое большее или меньшее удовлетворение выражал в серьезных или веселых словах…» Сам Россини рассказывал: «…Я был очарован его исполнением на рояле наряду с другими пьесами нескольких восхитительных «Песен без слов»! Потом он мне играл Вебера». И все же, несмотря на расположение Джоаккино к молодому немецкому музыканту, он мог высказывать и критические замечания. Однажды, слушая этюд Мендельсона, маэстро «пробормотал сквозь зубы», что музыка похожа на сонату Скарлатти, чем несказанно обидел ранимого Феликса. И их отношения могли бы прерваться, если бы не здравое рассуждение Гиллера о том, что в этой ассоциации нет ничего обидного. Встречи композиторов продолжались, а Мендельсон был в восторге от «веселого чудовища», как в шутку звали Россини его друзья. Он сказал: «Я, право, мало знаю людей, которые могут, когда захотят, быть столь милы и остроумны, как он; все время мы не могли удержаться от смеха… О Париже, о всех тамошних музыкантах, о себе самом и о своих сочинениях он рассказывал самые веселые и смехотворные вещи… ему и впрямь можно было бы поверить, если бы у вас не было глаз и и вы не видели при этом его умного лица. Живость, шутки, остроумие – во всех его жестах, в каждом слове, и тому, кто не считает его гением, следовало бы послушать его вот так, тогда он изменил бы свое мнение».
Но что явилось для Мендельсона приятной неожиданностью, так это преклонение маэстро перед немецкой классикой. Он просил его играть много Баха. Россини потом вспоминал: «В первую минуту Мендельсон, казалось, был поражен моей просьбой. «Как, – воскликнул он, – вы – итальянец – в такой мере любите немецкую музыку?» – «Но я люблю только ее, – ответил я и совсем развязно прибавил: – А на итальянскую музыку мне наплевать!» Мендельсон посмотрел на меня с крайним удивлением, что не помешало ему, однако, с замечательным увлечением сыграть несколько фуг и ряд других произведений великого Баха». Это было в самом начале знакомства, и Мендельсон знал нрав «веселого чудовища» только понаслышке, поэтому поверить в искренность его слов было трудно: «Неужели Россини говорил серьезно? – спросил он у Гиллера и тут же добавил: – Во всяком случае он презабавный малый!»
